Видите ли, это пошло на пользу церкви. Ведь что теперь возникло из-за церкви? Господа, ведь раньше, когда каждый знал, что он уже жил как душа перед тем как опуститься на Землю, люди рассуждали так: нравственно то, что нам известно из нашей прежней жизни, из предземной жизни. — Но теперь древние греки ощущали от этого лишь совесть. А затем, позже, пришла церковь, которая завладела совестью, насильственно вела себя по отношению к совести. Церковь захватила все это в свои руки и сказала: вы не знаете, что вы должны делать. Этого не знают овцы, зато знают пастыри! — Она установила предписания и завладела совестью.
Видите ли, отменять дух на одном из соборов понадобилось для того, чтобы иметь возможность повелевать тем, что как совесть еще осталось у человека от духа. И тогда Церковь сказала: нет, ничего присущее человеку не существовало перед тем, как он появился на Земле. Душа рождается вместе с телом. А кто в это не верит, тот от дьявола. Лишь мы, — как Церковь, — мы знаем как выглядит все в духовном мире и что человек должен делать на Земле. Тем самым Церковь подчинила себе совесть человека.
Тут можно было бы указать на отдельные случаи. Видите ли, ведь все это разыгрывалось вплоть до XIX столетия, причем разыгрывалось порой ужасающим образом. Так, например, в тридцатые—сороковые годы прошлого столетия, XIX столетия в Праге жил один человек, по фамилии Сметана48. Этот человек был сыном одного католического церковнослужителя, который, само собой разумеется, был благочестивым католиком. Он чувствовал, что надо верить именно в то, во что предписывает Церковь; о духовном мире надо знать то, что предписывает Церковь. Так вот, у него был сын. Люди тогда были немного тщеславны и поэтому посылали своих детей в гимназию. Но в гимназии, существовавшей в Праге в прошлом столетии, учили не столь уж многому. Учили, собственно, довольно мало. Так вот юный Сметана воспитывался в гимназии. Порядок был такой: тот, кто вообще хоть чему-то должен был учиться, затем становился патером. Так и молодой Сметана стал патером, священником. Тогда как в Праге, так и во всей остальной Австро-Венгрии было так, что руководство высшей школой тоже осуществляли патеры в качестве преподавателей. С ним случилось так, что, когда он начал самостоятельное преподавание, он стал читать другие книги, а не те, которые ему как патеру предписывалось читать Церковью. Из-за этого он постепенно усомнился по поводу одного догмата. Он сказал себе: ведь это просто что-то ужасное, то, что человек должен родиться, прожить земную жизнь, пройти через смерть и потом, — если он был «плохим парнем», вечно созерцать только то, — а церковь еще расписывает это в соответствующих картинах, — что он, как «плохой парень» натворил на Земле, не имея при этом никакой возможности исправить себя!
Видите ли, этот человек, Сметана, проживал в помещении одного Ордена. Но когда он стал преподавателем, ему стало тесно в доме Ордена; он нанял себе обычную мирскую квартиру и все больше и больше, — тогда не было еще антропософских книг, — читал книги Гегеля, Шеллинга и тому подобное, книги, которые по меньшей мере давали начала чего-то разумного. При этом он все больше и больше впадал в сомнения относительно так называемой «вечности адских мук»; ведь по Аристотелю «плохой парень», пройдя через смерть, должен вечно жить в своей скверне. Но именно отсюда возникло учение о «вечности адских мук», которое затем было на Вселенских Соборах утверждено Церковью. Конечно, это учение вовсе нехристианское, но совпадает с учением Аристотеля. Неправда то, будто бы это христианское учение, это учение о наказании в аду; оно создано Аристотелем. Но людям это было неизвестно.
Сметане, однако, это стало ясно. И вот тогда он начал преподавать то, что не совсем согласовывалось с учением Церкви. Именно в 1848 году случилось то, что он преподавал нечто, не вполне согласующееся. Сначала он получил устрашающее предостережение, огромное послание, написанное по латыни, в котором ему объясняли, что он обязан покаяться и вернуться в лоно Церкви, поскольку он возбудил сильнейший гнев и досаду в пастырей тем, что стал учить «овец» не тому, что предписывалось пастырями. На это первое, написанное по латыни послание, он всё же ответил, что считал бы лицемерием говорить не то, в чем он убежден. Тогда пришло латинское письмо, которое предупреждало его еще серьезнее и жестче. Когда же он не ответил на это письмо, так как это было бы бесцельно, то однажды во всех церквях в Праге известили, что должен состояться очень важный праздник по поводу отлучения от Церкви одной заблудшей «овцы», которая стала пастырем.
К тем, что тогда должен был повсюду делать объявления о том, что должен состояться этот «важный праздник», принадлежал и тот церковнослужитель, старый Сметана, отец. Он оставался благочестивым католиком. Вы только представьте себе, что это означало: сзывали всю Прагу, чтобы предать проклятью сына Сметаны, навечно отлучить его от Церкви и так далее, проклясть его, и отцу пришлось самому разносить объявления об этом! Никогда прежде Церкви в Праге не были заполнены до отказа. И вот со всех кафедр возвестили, что отпавший Сметана отлучен от Церкви.
Следствием этого стало то, — конечно причиной послужил и туберкулез легких в семье Сметаны, — что сначала от горя умерла сестра, затем от горя умер старик-отец, а после умер вскоре от горя, от переживания и сам Сметана. Хотя тут дело обстояло иначе, дело было в том, что Сметана уже не мог больше говорить на тему о «вечности адских мук» так, как он это понимал.
Все это связано с развитием идеи совести в человечестве. Ибо то, что человек сохраняет от жизни перед земной жизнью, живет в нем и говорит в нем как совесть. По совести можно сказать себе: совесть не может происходить из земного вещества. — Вы только представьте себе: кто-нибудь имеет, скажем, какое-то вредное, страшное пристрастие, порок. Это нечто данное. Тогда вещества в его теле, вещества Земли настойчиво требуют, побуждают его к этому пристрастию. Но совесть говорит ему: ты должен победить это пристрастие. Да, господа, если бы совесть тоже имела телесное происхождение, то вышеописанное явление походило бы на то, если кто-то в одно и то же время должен был бы идти и вперед и назад. Бессмысленно говорить, что совесть происходит из тела. Совесть связана именно с тем, что мы приносим вниз от предземной жизни, из духовного мира, когда спускаемся к Земле. Как я уже говорил вам, земные люди утратили сознание того, что совесть происходит из духовного мира; у таких людей как Сметана, — о котором я только что рассказал, это сознание снова забрезжило в XIX веке; причиной послужили эти страшные представления об адских мучениях, о наказании в аду. Совесть принадлежит самому человеку. Человек несет совесть в себе. Но чем же поможет ему вся эта совесть, которую он несет в себе, если он, пройдя через смерть, вечно должен был бы смотреть на то, каким же скверным парнем он был? Так себе не помочь. В таком случае не имело бы значения то, что у человека есть совесть.
Так что можно сказать: если это человек (изображается на рисунке), то в этом человеке живет совесть. Совесть — это то, что он приносит с собой из духовного мира в земную жизнь. Совесть говорит в нем: этого ты не должен был делать, а это ты должен был делать. — Земной человек говорит: я хочу это сделать, я желаю этого. — Совесть говорит другое, потому что совесть приходит из вечного человека. А потом, когда человек слагает физическое тело, он лишь впервые замечает: ты сам — это то, что всегда говорило тебе в твоей совести. Только ты этого не замечал во время земной жизни. Теперь же ты прошел через смерть. Теперь ты стал твоей собственной совестью. Совесть является теперь твоим телом. Раньше ты не имел совести. Теперь ты имеешь твою совесть, с которой ты живешь дальше после смерти.
Но необходимо приписывать совести также и волю. Видите ли, все те вещи, которые я говорил, происходили. Греки забыли о предземной жизни. Церковь сделала догмой то, что нельзя верить в существование предземной жизни. Совесть понимается совсем неправильно. Все это происходило. Эту точку зрения продолжали и поддерживали крупные ученые. Но эти крупные ученые в средневековье находились по впечатлением тезиса: предземной жизни быть не может. Церковь запретила в это верить.
В этом разладе оказался, например, такой человек, как Фома Аквинский, живший с 1225 по 1274 гг. Будучи католическим патером, он нехотя приспосабливался к тому, что предписывала католическая Церковь. Однако, он был великий мыслитель. И по отношению того, что я рассказывал вам сегодня, он должен был сказать так: когда человек умирает, он имеет лишь созерцание своей земной жизни, на веки вечные, ничего иного. Он созерцает это. — Что сделал Фома Аквинский? Фома Аквинский приписал человеку только рассудок на веки веков, на всю вечность, но не волю. Человек после смерти должен созерцать, однако он не может больше ничего изменить в этом. Фома Аквинский был величайшим аристотеликом средневековья благодаря тому, что он говорил: если человек плохо поступил на Земле, он должен созерцать это вечно; если человек сделал доброе дело, он будет вечно созерцать это доброе. Итак, душе приписывалось только познание, но не воля.