Одними из наиболее важных таких земных корней религии издавна признаются, в частности, страх и невежество. «Первых на свете богов создал страх», — утверждал еще в I-ом веке нашей эры римский поэт Стаций. «Страх перед невидимой силой, — вторил ему Т. Гоббс, — придуманный умом или воображаемый на основе выдумок, допущенных государством, называется религией, не допущенных — суеверием»[65].
Одно из наиболее древних, это понимание сущности и происхождения религии все еще остается и наиболее популярным и в наше время. Автор фундаментальной «Религии в истории народов мира», С.А. Токарев, например, в одном из параграфов своего труда, так и озаглавленном: «Страх — корень религии», пишет, в частности, следующее. «Интересно, как один довольно умный эскимос — шаман Ауа — объяснял исследователю Кнуту Расмуссену, почему эскимосы придерживаются своих старых обычаев и запретов. Он произнес по этому поводу целый монолог, в котором отразилась психология древнего охотника, бессильного перед суровой природой и боящегося хоть в чем-нибудь нарушить традицию, чтобы не навлечь на себя гнев невидимой силы.
Когда К. Расмуссен спросил шамана, откуда эти запреты и почему следует их соблюдать, Ауа сказал:
«И ты не можешь указать причин, когда мы спрашиваем тебя: почему жизнь такова, какова она есть? Так оно есть, и так должно быть. И все наши обычаи ведут свое начало от жизни и входят в жизнь; мы ничего не объясняем, ничего не думаем, но в том, что я показал тебе (...), заключаются все наши ответы: мы боимся!
Мы боимся непогоды, с которой должны бороться, вырывая пищу от земли и от моря. Мы боимся нужды и голода в холодных снежных хижинах. Мы боимся болезней, которые ежедневно видим около себя. Не смерти боимся, но страданий. Мы боимся мертвых людей и душ зверей, убитых на лове. Мы боимся духов земли и воздуха.
Вот почему предки наши вооружались всеми старыми житейскими правилами, выработанными опытом и мудростью поколений.
Мы не знаем, не догадываемся почему, но следуем этим правилам, чтобы нам дано было жить спокойно. И мы столь несведущи, несмотря на всех наших заклинателей, что боимся всего, чего не знаем. Боимся того, что видим вокруг себя, и боимся того, о чем говорят предания и сказания. Поэтому мы держимся своих обычаев и соблюдаем наши табу».
Это очень характерная, — заключает С.А. Токарев, — психология верующего человека, который не размышляет, не задает вопросов, но боится переступить традиции, потому что боится сверхъестественного наказания, то есть в конце концов боится голода, страданий, смерти»[66].
Однако, во-первых, у дикарей, на которых ссылаются обычно сторонники такого объяснения сущности религии, мы видим еще не саму религию как таковую, а лишь ее зачатки. А, во-вторых, можем ли мы приложить это объяснение, например, к Христу? Разве он из страха перед «сверхъестественным наказанием» или перед «голодом, страданием, смертью» создал и проповедовал свое учение? Не правильнее ли утверждать как раз обратное, — что он преодолел все эти страхи и сознательно пошел на страдания и смерть из любви к людям? Все его ученики (кроме Иуды), ставшие после распятия своего Учителя апостолами христианской веры, также повторили его подвиг — все они были распяты или казнены другими способами за свою проповедническую деятельность. Затем во времена массовых гонений на христиан в Римской империи многие простые верующие также отдали свои жизни за свою веру и т.д.
Не правильнее ли, поэтому, было бы утверждать, что, наоборот, бесстрашие — корень религиозной веры? Ведь, все то же самое, как мы знаем, повторилось затем и в случае с возникновением исламской религии. Разве из страха Мухаммед и его «воины Аллаха» завоевали и обратили в свою веру чуть ли не половину мира? И где тут в обоих случаях «боязнь переступить традиции»? Разве не крайне революционными для своего времени были оба этих учения?
Несомненно, в современном научном понимании сущности религии содержится определенная доля истины. Однако, в целом, современный научный подход к ней сильно напоминает позицию того математика, который, прослушав симфонию Моцарта, пожал плечами и сказал: «Ну и что она доказывает?». А почему она должна что-то доказывать? Чтобы понять симфонию, надо (хотя бы на время) перестать быть математиком и стать просто живым человеком. Та же самая перемена позиции необходима, на наш взгляд, и ученому-религиоведу, желающему правильно понять сущность религии.
Поэтому, не претендуя на полное и окончательное решение поставленных выше вопросов, попробуем все же предложить такую другую научную точку зрения на религию, с которой она открывается, на наш взгляд, в наиболее ясном и адекватном для ее правильного понимания свете.
Прежде всего, необходимо осознать, что кроме интеллекта (ума, теоретического разума, или способности отражения, познания мира) разум человека проявляется еще и в форме воли — столь же фундаментальной, как и интеллект, но противоположной ему по своей сущности, способности желания (хотения). Интеллект позволяет человеку видеть мир таким, каков он есть сам по себе, безотносительно к тому, кто его созерцает. Воля же делит этот мир на плохое и хорошее, на доброе и злое, полезное и вредное и т.д. При этом, к первому она стремится или любит его, а второго избегает и ненавидит. Интеллект просто и бесстрастно регистрирует и констатирует происходящее в мире, воля же его принимает или отвергает (правда, она может быть и безразличной, нейтральной к некоторым сторонам и явлениям действительности). «В то время как интеллект, — отмечает Гегель, — старается брать мир лишь так, как он есть, воля, напротив, стремится к тому, чтобы сделать мир тем, чем он должен быть ... Благо должно быть реализовано; мы должны работать над его осуществлением, и воля есть лишь деятельное благо»[67].
Однако эта способность желания, или воля, в свою очередь, противоречива. Она может проявляться у человека в двух противоположных, всеобщих отношениях ее к окружающему миру.
А именно, в одном случае человек рассматривает себя самого как цель всего сущего и творящегося в мире (в том числе, — и своих собственных усилий), а все окружающее его он рассматривает как средство, существующее исключительно для этой цели (для самого этого человека). С такой точки зрения добро и благо — это то, что служит пользе данного человека. Когда человек, например, собирает плоды с деревьев, трав и кустарников, когда он охотится на животных (или людей), когда, наконец, он принуждает других людей исполнять его личную волю, прихоти и желания — он находится именно на такой точке зрения, на такой позиции, или в таком отношении к миру и населяющим его существам и предметам.
Как назвать это отношение? Его можно назвать потребительским, или эгоистическим, или эксплуататорским, или утилитаристским, или корыстным, или паразитическим, или еще как-нибудь — все эти слова одинаково хорошо передают суть такого отношения человека к миру.
Забегая вперед, можно заметить, что именно на такой точке зрения стоит преимущественно сознание первобытного человека и, во многом еще, сознание языческое, предшествующее возникновению подлинной религии.
Однако, человек может встать и на противоположную позицию, с которой он, наоборот, именно себя самого рассматривает уже как средство, а целью для себя полагает нечто или некоего другого, которому он, поэтому, и должен служить. С этой точки зрения добро и благо уже не то, что служит пользе самого данного человека, а то, что служит пользе некоторого другого, которому и сам данный человек тоже — слуга. Когда человек, например, ухаживает за детьми, престарелыми, слабыми, больными, когда он бескорыстно помогает своим друзьям, соратникам, единоверцам, соплеменникам и т.д., когда он спасает с риском для собственной жизни тонущего в воде человека (или даже кошку, воробья), и даже когда он просто с любовью трудится (возделывает сад, поле, кормит животных и чистит их стойла, лечит их и т.д.), когда, наконец, он ищет истину ради самой истины или выступает против могущественной и торжествующей лжи или несправедливости, когда он пишет для потомков правдивую хронику своего времени, сочиняет прекрасную симфонию или, наконец, бросается со связкой гранат под танк, идущий уничтожать лежащий за его спиной город, — во всех этих случаях человек находится именно в таком отношении к миру, именно на такой позиции, с которой он жертвует своими силами, своим благополучием, своим покоем или даже самой своей жизнью в интересах чего-то или кого-то другого, которого (которое) он ставит выше своих собственных интересов или даже выше самого своего существования. Человек именно его — это высшее — считает своей целью, а себя самого рассматривает всего лишь как средство, которое должно служить этой цели.
Как назвать такую позицию человеческой воли и такое ее отношение к миру? Его можно назвать альтруистическим, или жертвенным, или моральным, или нравственным, или еще как-нибудь — все эти слова одинаково хорошо передают суть такого отношения человека к миру, отношения, противоположного и противоречащего первому.
Таким образом, человек в его волевом отношении к миру может стоять на двух противоположных и противоречащих друг другу позициях — позиции эгоистической, паразитической и эксплуататорской по отношению к нему, и позиции жертвенной, нравственной, «служительной». В первом случае человек как бы полагает, что это мир ему что-то должен, а сам он только имеет право; во втором же случае, наоборот, человек считает, что именно он сам что-то должен миру, а мир имеет на это право. В первом случае человек думает только о своих правах, во втором — о своем долге. Эту вторую позицию мы и называем обычно собственно чувством долга.