Все это ясно показывает нам, насколько сознание милетцев того времени уже было подготовлено к пересмотру всего мифологического теоретического «багажа», доставшегося им от предков, и оставлению из него лишь того, что было хотя бы более или менее правдоподобно. Это сознание уже имело критерий отбора различных представлений (как старых, так и возникающих вновь), а именно, — их соответствие своему предмету (истинность). Но именно это и есть рождение науки.
Таким образом, первый шаг к развитию (к саморефлексии) мифологического сознания был сделан в Древней Греции, начало которому положили представители милетской школы натурфилософов (Фалес, Анаксимандр, Анаксимен и, впоследствии, Гекатей, Гераклит и др.). Ими были сформулированы понятия о всеобщем (в форме прежде всего чувственно всеобщего — геометрические аксиомы; и затем в форме понятийно всеобщего — Логос Гераклита) и особенном (в форме четырех особых материй — воды, воздуха, земли и огня). У них же впервые происходит и осознание отличия теоретической истинности от практической желаемости. Тем самым, в Древней Греции впервые было положено начало развитию Науки как таковой (вершины это сознание достигает у Аристотеля).
В то же время, это явление оказалось и уникальным в своем роде — нигде больше такой ясности самосознания теоретический разум так и не достиг (в Китае и Индии преобразование мифологического сознания началось с самоосознания разума практического в форме морально-этических и правовых доктрин, а не науки).
Однако, наука древних греков, как показала ее последующая история и ее тупиковый финал, обладала одним серьезнейшим недостатком, который сами античные ученые так и не смогли преодолеть. Таким недостатком была умозрительность их концепции истины. Хотя они и понимали, что истинно лишь то, что подтверждается самим предметом, о котором говорится в наших высказываниях о нем, они, тем не менее, и не пытались активно «допрашивать» саму природу об истинности или ложности их теорий. Они пытались решить этот вопрос чисто умозрительно (то есть на основании только чистой логики и тех случайных эмпирических сведений, которые получаются спонтанно в ходе повседневного и нецеленаправленного наблюдения за поведением вещей).
В рамках чистого умозрения грекам удалось развить, в основном, абстрактно-теоретические науки — математику, логику, философию (метафизику) и некоторые приложения математики, в основном, к астрономии. Их физика не вышла за рамки противоречивых объяснений наблюдаемых обыденных явлений. Многочисленные физические и биологические теории (часто замечательные) из-за отсутствия экспериментальных методов отбраковки тех из них, которые были ошибочны, вносили в умы, скорее, скепсис и разочарование в способностях разума (умозрения), чем энтузиазм и стремление к дальнейшему познанию глубинной природы вещей. Поэтому концом всей греческой умозрительной парадигмы познания закономерно стала скептическая философия с ее учением о невозможности установить истинность наших представлений о мире.
Однако, прежде чем испустить дух, греческий теоретический разум раздвоился в самом себе так, что одно его направление занялось изучением природы вещей самих по себе так, как они существуют и являются нам, то есть, собственно, теорией; а, второе поставило себе целью определить своими средствами то, как должно жить человеку на Земле. Начало этому направлению положил, как известно, Сократ (ок. 470 — 399 до н.э.), признавший натурфилософию полностью бесполезным или маловажным занятием. Хотя его ученик Платон (и, в особенности, Аристотель) все же не последовали полностью призыву Сократа отказаться от чисто теоретического познания и создали в этой области ценности непреходящего значения, все же, после них это направление греческого мышления оказалось на вторых ролях и, во всяком случае, ничего даже равного достижениям Платона и Аристотеля больше уже так и не появилось.
Зато появилось огромное множество морально-этических школ и направлений, из которых к концу античной эпохи остались только два — эпикуреизм и стоицизм. Оба этих учения были уже не чисто этическими, но синтетическими, то есть объединившими в себе и физику, и этику, но примат в них отдавался все-таки этике, а не физике (хотя оба и пытались выводить этику из физики). И стоицизм, и эпикуреизм были прежде всего учениями о смысле жизни человека, о том, к чему следует ему стремиться в этом мире, а представления о том, как устроен этот мир сам по себе, играли в них подсобную и второстепенную роль. У поздних стоиков — Сенеки (ок. 4 до н.э. — 65 н.э.), Эпиктета (ок. 50 — ок. 140) и Марка Аврелия (121-180) учение о природе уже не вызывает совершенно никакого интереса. Этика полностью отрывается от физики. С другой стороны, преимущественно теоретическим (но при этом максимально умозрительным) учением оставался лишь неоплатонизм, который у Прокла (412-485) вырождается уже в полную схоластику.
Символично при этом, что концом всего античного умозрения стал всеобщий спор всех школ о критериях истины, в котором победу и одержал скептицизм. Вместе со скептицизмом, вообще «закрывающим» вопрос о любых притязаниях разума на то, чтобы обладать истиной, эти четыре учения и стали последними плодами античного мировоззрения. Хронологически его история занимает период примерно в 1200 лет (от Фалеса до Боэция).
Греческая теоретическая мысль очистила мифологическое сознание древности от многих его элементов, поддающихся чисто теоретической критике (как неистинных, недоказанных, необоснованных и недостоверных), но она, во-первых, в конце концов, дискредитировала и саму себя в качестве эффективного инструмента совершенствования мировоззрения; а, во-вторых, она, что называется, «выплеснула с водой и ребенка». Поскольку не все в древней мифологии имело лишь чисто познавательную ценность, но многое в ней являлось и опорой нравственного сознания, то, выбив эти опоры, античная рациональная мысль не смогла заменить их ничем столь же эффективным — ни эпикуреизм, ни стоицизм (бывшие, по существу, глубоко индивидуалистическими, эгоистическими этическими доктринами) так и не смогли стать такими опорами (тем более, что они и ориентировали нравственное сознание в разные стороны).
Вообще, для античной натурфилософской и языческой мысли, исходившей из эгоистического принципа блага отдельного индивида, нравственность оказалась вещью принципиально недоказуемой. Уже в платоновских диалогах Сократ пытался всем доказать, что справедливость каждому человеку лично очень выгодна. Но именно в этом-то как раз он и не мог никого убедить, потому что все его собеседники ясно видели и понимали, что справедливым, может быть, и выгодно было бы быть, но только в обществе, устроенном справедливо, а в том обществе, в котором они в действительности живут, выгоднее как раз было быть несправедливым, о чем с полной ясностью высказался уже и Гесиод:
Нынче ж и сам справедливым я быть меж людей не желал бы,
Да заказал бы и сыну; ну, как же тут быть справедливым,
Если чем кто неправее, тем легче управу находит?
Перевод В.В. Вересаева
Не находя достаточно убедительных аргументов против таких возражений, Сократ в конце концов сообщал собеседникам, что, если не в этом мире, то уж точно за гробом их все равно ждет-таки справедливый суд, который непременно справедливых отправит в рай, а несправедливых — в ад; и его собеседники могут сколько угодно считать все это «старушечьими сказками», но лично он, Сократ, считает все это истинной правдой (и он даже знает, что судьями там, за гробом, Зевс назначил Радаманта, Миноса и Эака).
Тем не менее, не Сократ, но уже Платон, все-таки, со временем дошел до мысли, что справедливость прежде всего нужно водворить не в душах и характерах отдельных людей, большинство из которых сами по себе не способны отказаться от преследования во всем лишь своей личной выгоды, а в законах, по которым устроено и живет государство, — в его Конституции. И до самого конца своих дней Платон работал над такой конституцией, впечатление от которой, однако, у большинства людей оказалось удручающим. Не смогли преложить удовлетворительной конституции древнему обществу ни эпикурейцы со стоиками, ни перипатетики с неоплатониками, которые все тоже исходили из принципа блага отдельного человека (его личного счастья).
Поэтому христианство следует рассматривать как закономерную реакцию морально-нравственного сознания древних и на само наступление теоретического разума в области мировоззрения, и на его фиаско. В результате христианской революции в античном мире появляются не научные теории, а новые моральные, правовые и политические нормы общежития.
Уже Христос создал вместе со своими учениками первую «ячейку общества» нового типа. Первые христианские общины, создаваемые затем апостолами, развивали в своем кругу далее эти новые нормы, которыми они отгораживались от языческих общин. «Более всего, — пишет историк религии С.В. Санников, — язычников поражала деятельная любовь христиан. Каждая церковь содержала многочисленных вдов, сирот, больных; облегчала удел заключенных и где возможно содействовала их освобождению; посылала щедрую помощь в районы эпидемий, бедствий; производила сборы с целью выкупа пленных и т. д. Система одобрительных писем, которые брал христианин, отправляясь в чужую местность позволяла любому христианину войти в другую поместную церковь (в другой провинции) и пользоваться ее дарами (хотя это, безусловно, приводило к появлению недостойных обращенцев, ждущих только материальной помощи).