В соответствии с этой новой заповедью средневековый христианский мир пренебрегал материальными удобствами и радостями жизни, и сфера его материального производства (его экономика) долгие века находилась в убогом и жалком состоянии, даже и по сравнению с античной экономикой. «Средневековый Запад, — пишет известный французский историк-медиевист Ж. Ле Гофф, — бедно оснащенный мир. Хочется сказать «технически отсталый». ... Конечно, Раннее Средневековье знало даже определенный регресс в этой (технической и технологической — авторы.) области по сравнению с Римской империей. Лишь с XI в. появляются и распространяются важные технологические достижения. Однако в период между V и XIV вв. изобретательство проявлялось слабо»[102].
Слабой и упадочной была и вся экономика средневековья, которое постоянно балансировало, как показывает Ле Гофф, на грани голода. И это вполне объяснимо из того именно обстоятельства, что христианская ценностно-нормативная парадигма осуждала влечение индивидов к материальным ценностям и прямо препятствовала экономическому прогрессу, как то и показывает тот же Ле Гофф. «Экономика средневекового Запада, — пишет он, — имела целью обеспечить людям средства существования. Дальше этого она не шла. ... труд не имел целью экономический прогресс — ни индивидуальный, ни коллективный. Он предполагал, помимо религиозных и моральных устремлений (избежать праздности, которая прямиком ведет к дьяволу; искупить, трудясь в поте лица, первородный грех; смирить плоть), в качестве экономических целей обеспечить как свое собственное существование, так и поддержать тех бедняков, которые не способны сами позаботиться о себе. Еще св. Фома Аквинский сформулировал эту мысль в «Своде богословия»: «Труд имеет четыре цели. Прежде всего и главным образом он должен дать пропитание; во-вторых, должен изгонять праздность, источник многих зол; в-третьих, должен обуздывать похоть, умерщвляя плоть; в-четвертых, он позволяет творить милостыни». Экономическая цель средневекового Запада, — заключает Ле Гофф, — создавать необходимое, necessitas»[103].
Таким образом, христианская нравственная парадигма ориентировала средневекового западного человека главным образом на спасение души и не допускала увлечения накоплением материальных богатств в этой жизни.
Вторая составляющая мотивирующей части христианской нравственной парадигмы указывала и средства (способы), которыми индивид должен достигнуть провозглашаемую ею конечную цель. И в качестве такого средства выступала в ней любовь к ближнему и служение ему так же истово и верно, как самому себе. Христианство провозглашало между людьми отношения братства и взаимопомощи, противопоставляя этот идеал античной установке на соперничество, конкуренцию и эгоизм индивидов, стремившихся только к личному, индивидуальному, а не коллективному счастью. И стоики, и эпикурейцы искали только личного, индивидуального счастья индивида (мудреца). Христианин же мог быть счастлив только в коллективе, вместе со своей общиной (церковью), а индивидуальное счастье на фоне несчастья других (тем более, за счет несчастья других) христианством сурово осуждалось.
Христианство, таким образом, утверждало идеал морального равенства людей всех наций, классов и сословий, идеал всеобщего братства. Первые христиане, как известно, практиковали даже коммунистическое обобществление имущества и распределение его среди своих собратьев по потребности (по нужде). В дальнейшем от обобществления имущества они отказались, но принципы милостыни, милосердия, христианской помощи нуждающимся братьям и сестрам оставались неизменными вплоть до окончательной утраты христианской доктриной ведущего положения в западном обществе[104].
Эгоистическое употребление материальных богатств, накапливаемых отдельными индивидами, церковью неизменно осуждалось[105]. Осуждалось и языческое требование возмездности за оказываемые благодеяния[106] — добро должно твориться христианином абсолютно бескорыстно Только безвозмездная благотворительность ближнему является для христианина настоящим средством к спасению души и достижению вечной жизни за гробом.
Такова была христианская ценностно-нормативная парадигма в эпоху Средневековья — она была полностью противоположна языческой и иудаистской доктринам. Цель последних была материалистической и мирской (богатство, счастье и успех в этой жизни); цель христианской доктрины была идеалистической и трансцендентной (спасение души и посмертная вечная жизнь); методы язычества были индивидуалистическими и эгоистическими (достижение счастья только для себя, в соперничестве и конкуренции с другими индивидами), методы христианства были коллективистскими и альтруистическими (достижения счастья только совместно со своими братьями и сестрами во Христе и только путем служения им, а не одному себе).
При этом легко видеть, что современная западная капиталистическая (буржуазная) ценностно-нормативная парадигма является, в этом отношении, отрицанием отрицания и серьезным возвратом к отвергнутой ранее античной (и иудаистской) нравственности. Не случайно эпоху первоначального отрицания христианской морали назвали эпохой Возрождения — возрождался именно античный моральный подход к жизни. Западное общество после эпохи Просвещения и окончательного освобождения от господства христианского учения в его жизни вернулось к возрожденной им античной ценностно-нормативной парадигме, восстановленной полностью — как в ее цели, так и в ее средствах.
Рассмотрим подробнее основные этапы этого отрицания.
Первым принципиальным шагом к отрицанию средневековой христианской доктрины стала на Западе Реформация. Учение М. Лютера, но, в особенности, Ж. Кальвина, еще не отвергало идеалистической трансцендентной цели в жизни западного человека, но оно отвергло альтруистическую солидарность индивидов в качестве средства достижения этой цели. Ж. Кальвин, в частности, провозгласил, что спасения души человек в этой жизни заслужить не может никакими средствами (равно как и утратить его), ибо Бог уже до рождения предопределил одних людей — избранных — к вечной жизни за гробом, а других — отверженных и проклятых — к вечной смерти[107]. И никакими своими делами в этом мире — ни добрыми, ни злыми — христианин не может изменить этого решения Творца.
Единственное, что еще доступно протестанту в этом мире — это удостовериться по некоторым внешним и косвенным признакам, к какой именно группе (касте) — избранных или отверженных — отнесен Богом он еще до своего рождения. Своим избранникам, по мысли Кальвина, Бог помогает в этом мире, а тем, кого он осудил на вечную смерть, он дает возможность испить полной чашей всяческих невзгод, пороков, неудач и страданий уже в этом мире. Поэтому благочестивый протестант мог видеть теперь только один смысл в своей посюсторонней жизни — достижение успеха в мирских делах (в том числе и в накоплении имущества), ибо только это, согласно протестантскому учению, могло дать ему уверенность в его избранности и предопределенности к спасению и вечной жизни за гробом.
Чрезвычайно важно понять при этом, что протестантское учение уничтожало норму братского равенства между христианами, относя одних из них с самого рождения к избранным и спасенным, а других — к проклятым Богом и отверженным, к моральным изгоям. По существу, протестантизм возродил иудаистскую (ветхозаветную) идею богоизбранности, только применил ее теперь не к отдельному народу (евреям), а к отдельным индивидам. В христианский мир тем самым был привнесен элемент человеконенавистничества.
Пуритане и прочие приверженцы этой ереси принесли в христианское общество страшнейший внутренний раскол, рознь и ненависть. Кровавейшая Тридцатилетняя война (1618-1648) между католическим и протестантским блоками европейских государств, Нидерландская (1572) и Английская (1641) революции под предводительством протестантов во многом были следствиями и плодами этого морального раскола западноевропейского общества. При этом экстремизм в отстаивании своей точки зрения господствовал с обеих сторон — с католической не в меньшей степени, чем с протестантской. Воистину, не мир, но меч принесли Лютер и Кальвин в Европу в конце ее христианского периода.
Именно в этом реформатском учении М. Вебер и увидел зарождение «духа капитализма». «Это учение, — писал он, — в своей патетической бесчеловечности должно было иметь для поколений, покорившихся его грандиозной последовательности, прежде всего один результат: ощущение неслыханного дотоле внутреннего одиночества отдельного индивида. В решающей для человека эпохи Реформации жизненной проблеме — вечном блаженстве — он был обречен одиноко брести своим путем навстречу от века предначертанной ему судьбе. Никто не может ему помочь. Ни проповедник — ибо только избранный способен spiritualiter (духовно — авт.) понять слово Божье. Ни таинства — ибо установленные Богом для умножения силы его и потому незыблемые таинства не являются средством к спасению, и субъективно они — лишь extrema subsidia (последнее прибежище) веры. Ни церковь — ибо, хотя требование extra ecclesiam nulla salus (вне церкви нет спасения) и действенно в том смысле, что стоящий вне истинной церкви не может принадлежать к числу избранников Божьих, тем не менее и отвергнутые Богом принадлежат к (видимой) церкви; более того, они должны принадлежать к ней и подчиняться ее дисциплинарному воздействию, но не для того, чтобы обрести блаженство — ибо это невозможно, — а потому, что и они должны выполнять заветы Всевышнего, приумножая славу Его. Ни Бог, наконец, — ибо Христос умер лишь для спасения избранных, и только их грехи Бог от века решил искупить смертью Христа. Это абсолютное устранение веры в спасение души с помощью церкви и таинств (с последовательностью, еще неведомой лютеранству) было той решающей идеей, которая отличала кальвинизм от католичества»[108].