2.5.2. Либерализм
Основным лозунгом французских революционеров конца XVIII — начала XIX века была, как известно, знаменитая триада: «Свобода. Равенство. Братство». Под «свободой» при этом понимались в основном свобода мысли, слова и совести, которые ограничивались в Средние века католическая церковь, а также и свобода коммерческой деятельности, которой препятствовала в тот период цеховая организация ремесел, феодальные таможенные границы, возведенные дворянами вокруг своих имений, и жесткая регламентация бизнеса в целом, осуществлявшаяся королевским двором и министрами.
Под «равенством» революционерами понималось в основном устранение сословных политических привилегий, которыми обладали во Франции дворяне и священники. По мнению одного из главных идеологов этой революции, аббата Э.Ж. Сиейса (1748-1836), третье сословие (непривилегированные классы) перед революцией уже выполняло «девятнадцать двадцатых» всей общественно полезной этой деятельности. «Одни только доходные и почетные места, — восклицал Сийес, — заняты членами привилегированного сословия. Должны ли мы ставить им это в заслугу? Разве третье сословие отказывается от этих мест или неспособно занимать их? Ответ ясен сам собою; однако властвующая партия осмелилась наложить запрет на эти должности для третьего сословия. Ему заявили: «каковы бы ни были твои заслуги и таланты, ты дойдешь только вот до этого пункта; за него не перешагнешь. Почетные должности существуют не для тебя». Редкие исключения из этого правила, если их понять как следует, служат только насмешкой; а выражения, которыми позволяют себе объяснять подобные исключительные случаи, прямо оскорбительны»[142].
Итак, равенство — это равное право на занятие «доходных и почетных должностей» в государстве. Впоследствии это понятие распространится также и на право голосовать за претендентов на занятие таких мест.
Наконец, под «братством» понималось нечто неопределенное. Считалось, по-видимому, что с установлением свободы и равенства братство автоматически станет естественным отношением между всеми свободными и равными людьми. Однако, как мы знаем, из истории этой революции попытки установить свободу и равенство во Франции привели к разгулу самых низменных и свирепых страстей, к террору, анархии, диктатуре и к последующим длительными революционными войнам по всей Европе. «Слова «Республика», «Свобода», «Равенство», «Братство», — вспоминал Талейран, — были написаны на всех стенах, но того, что соответствовало этим понятиям, нельзя было найти нигде»[143].
Тем не менее, Великая Французская революция (1789-1815) насильственным путем достигла заявленных целей. Она показала для западноевропейского обывателя возможность и успешность общества, построенного на совершенно новых началах. Вместо Священного писания и корпорации священников она поставила «Декларацию прав человека и гражданина» и отделение церкви от государства; вместо средневековой схоластической учености — культ свободного Разума и Академию наук; вместо монарха, помазанника Божьего, — парламент, избираемый всеобщими, прямыми и тайными выборами и правящий согласно установленной Конституции; а вместо дворянства с его врожденными привилегиями и наследственными поместьями — уничтожение всех привилегий, уравнение в политических и экономических правах представителей всех сословий и свободную конкуренцию всех талантов.
При этом она опиралась в своих преобразованиях на социально-политические идеи Дж. Локка, Ш. Монтескье, Вольтера, Ж.-Ж. Руссо, считающихся основателями морально-политической доктрины либерализма. Однако государственный и социальный опыт, проделанный этой революцией, потребовал внесения в предреволюционные идеи и новых, уточняющих и развивающих их положений. Наиболее значительным идеологом либерализма постреволюционного периода во Франции и Европе в целом был Бенжамен Констан (1767-1830). Именно он конкретизировал либеральный идеал свободы, определив его как свободу отдельной личности от вмешательства в ее частную жизнь общества и государства.
Констан заострил либерализм до тотального индивидуализма. Локковское разделение властей он признал для свободы личности недостаточным и призвал к ограничению суверенитета государства не только суверенитетом народа (гражданского общества), но и суверенитетом отдельной личности, поставив последнюю выше и самого государства и общества в целом. По существу, Б. Констан провозгласил суверенитет личности перед государством и обществом вообще. «До тех пор, пока суверенитет (народа — авт.) не ограничен, — писал он, — нет никакого средства дать индивидам защиту от правления. ... Никакая политическая организация не способна устранить эту опасность. Напрасно будете вы разделять власти: если общая сумма власти не ограничена, разделенным властям остается лишь создать коалицию — и деспотизм будет неизлечим. Для нас важно не то, чтобы наши права не могли быть нарушены какой-либо властью без одобрения другой, но чтобы такое нарушение было запрещено для любой из властей. Нам недостаточно, чтобы исполнители испрашивали дозволения законодателя, нам нужно, чтобы законодатель мог разрешить им совершить действие лишь в законной для них сфере. Нам мало, если исполнительная власть не имеет права действовать без опоры на закон, если мы не установим границ этой опоры, если не провозгласим, что она относится к тем вещам, в отношении которых законодатель не имеет права издавать закон, либо, другими словами, что суверенитет ограничен и что существуют волеизъявления, которые ни народ, ни его представители не имеют права иметь.
Вот что следует декларировать, — указывал далее Б. Констан, — это — важнейшая истина, вечный принцип, который необходимо установить. Никакая власть на земле не является безграничной — ни власть народа, ни власть людей, называющих себя его представителями, ни власть королей, под каким бы именем они ни правили, ни власть закона, который, в зависимости от формы правления являясь лишь выражением воли народа или государя, должен быть вписан в те же границы, что и власть, из которой он проистекает. Граждане обладают индивидуальными правами, не зависящими от любой социальной или политической власти, и всякая власть, нарушающая эти права, становится беззаконной. Правами граждан являются индивидуальная свобода, религиозная свобода, свобода мнения, в которую включена и гласность, пользование собственностью, гарантии против любого произвола. Никакая власть не может посягнуть на эти права, не нарушив при этом своих собственных оснований»[144].
Таким образом, Б. Констан переместил центр тяжести либеральной доктрины с вопроса о способе формирования верховной власти в государстве и ее устройстве к вопросу о способе ее пользования своими правами, признав необходимость ограничить последние правами отдельной личности, свободного индивида. Права последнего он провозгласил наивысшими, подчиняющими себе и права государства, и права общества в целом (его большинства). «Под свободой, — писал он, — я разумею торжество личности над властью, желающей управлять посредством насилия, и над массами, предъявляющими со стороны большинства право на подчинение себе меньшинства»[145].
Опираясь на рыночную теорию организации общества, развитую А. Смитом (1723-1790), Б. Констан отстаивал также и принцип свободы предпринимательства и невмешательства государства в свободную игру рыночных сил. Любое вмешательство правительства в действия рынка, по его мнению, либо неэффективно, либо бесполезно, либо порождает коррупцию и несправедливое распределение налогов, собираемых со всего общества[146]. При этом Констан возражал и против законодательной регламентации заработной платы рабочих, называя такую регламентацию возмутительным насилием, бесполезным к тому же, ибо конкуренция все равно низводит цены труда на самый низкий уровень: «К чему же все эти регламентации, когда сама природа вещей создает закон, свободный от притеснения и насилия?», — вопрошал он[147]. В разряд законов природы тем самым возводилась минимальная заработная плата для основной массы населения.
Теория Б. Констана долгое время была общепризнанной доктриной либеральных политиков Франции и ряда других европейских стран. По существу, она граничила с анархизмом, и может считаться одним из теоретических источников последнего.
Другой выдающийся идеолог либерализма той эпохи, англичанин И. Бентам (1748-1832), приходя на практике к тем же выводам, что и Б. Констан, полностью отвергал вместе с тем доктрину прав человека. Он находил эту доктрину в высшей степени подозрительной. «Бентам, — пишет Б. Рассел, — ... глубоко презирал учение о правах человека. Права человека, говорил он, — это явная чепуха, неотъемлемые права человека — чепуха на ходулях. Когда французские революционеры разработали свою Декларацию прав человека, Бентам назвал ее «метафизическим произведением» — «nec plus ultra (т.е. крайним выражением — авт.) метафизики». Ее пункты, говорил он, можно разделить на три класса: 1) невразумительные, 2) ложные, 3) как невразумительные, так и ложные»[148].