И далее М. Вебер опровергает всю марксистскую аргументацию в пользу этого тезиса. Однако для нас важен здесь только сам метод обоснования идеологии коммунизма. Логика научного убеждения в марксизме выстроена таким образом, что к коммунизму приверженцам этой идеологии следует стремиться не потому, что коммунизм — это благо, а капитализм — зло, а потому, что капитализм уже и сам собой движется к коммунизму с неизбежностью естественноисторического процесса. Сама природа якобы (или сам Бог, если бы коммунисты верили в Бога) играет на стороне коммунистов. Последним остается, следовательно, только помогать этому движению, ускорять его, облегчать «муки родов» нового общества. Но, в принципе, уже и сама природа капитализма все это делает и без них. Именно так они и воспринимали свою миссию. Поэтому коммунистов-марксистов в XIX веке иронически называли «партией восхода Луны».
Однако М. Вебер все же был не прав в том, что в Манифесте якобы не содержится совсем никакого «морализаторства». Напротив, Манифест — это в первую очередь морально-идеологический призыв, а не научно-теоретический трактат. Он обращен к массам, а массы не воспринимают логических рассуждений. Они не вдохновляются ими. Поэтому Манифест содержит в себе не столько научную философию, сколько яркую, образную обличительную инвективу против капитализма как бездуховного, бесчеловечного, уродливого социального строя, который должен быть уничтожен не потому, что он и сам по себе уже идет к гибели, а потому, что он аморален. «Буржуазия, — писали авторы «Манифеста», — повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его «естественным повелителям», и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана». В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на месте бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли. ... Буржуазия лишила священного ореола все роды деятельности, которые до тех пор считались почетными и на которые смотрели с благоговейным трепетом. Врача, юриста, священника, поэта, человека науки она превратила в своих платных наемных работников. Буржуазия сорвала с семейных отношений их трогательно-сентиментальный покров и свела их к чисто денежным отношениям»[25].
Вот это и есть подлинное, идеологическое обоснование необходимости разрушения капитализма и замены его более гуманным и благородным обществом. Но, конечно, в марксизме при этом содержится и очень значительный научный, теоретический элемент, представляющий собой ценность независимо от его идеологической составляющей. Только эта теория в марксизме поставлена на службу его идеологии — идеологии коммунизма.
В этом отношении мы должны заметить также, что вообще ни одна идеология не лишена и своей научной, теоретической составляющей. Если в марксизме такой составляющей являются положения, почерпнутые в основном из экономических теорий, то в либерализме, например, они заимствованы из философско-правовых теорий (особую роль здесь сыграла морально-этическая философия И. Канта с его категорическим императивом, а также и учение Ч. Дарвина о борьбе за существование и выживании наиболее приспособленных). В основе фашистских и нацистских доктрин лежат антропологические и культурологические теории, описывающие реальные особенности рас, культур и народов и т.д. Поэтому всякая современная серьезная идеология представляет собой лишь морально-этическую переработку научных истин и приспособление их в идеологических целях. «Всякая теория, — писал по этому поводу Р. Арон, — стремящаяся стать идеологией политического движения или официальной доктриной государства, должна поддаваться упрощению, для простаков, и усложнению, для снобов. Вне всякого сомнения, учение Маркса в высшей степени обнаруживает эти добродетели. Каждый может найти в нем то, что он хочет»[26].
Таким образом, идеология, в отличие от науки, — это учение не о том, каков есть этот мир (и прежде всего — общество, общественный порядок), а о том, каким он должен быть (и, следовательно, — каким он быть не должен). Идеология — это та же религия, только отказавшаяся от идеи бога. При этом, в марксизме на место бога поставлен «естественноисторический закон», в либерализме — рациональная «природа человека» с его «прирожденными правами», в нацизме — мистическая «душа нации» («кровь и почва») и т.д. Но общее у всех этих учений в том, что они говорят нам о должном, а не о сущем, хотя и опираются в своих идеях на положения и выводы соответствующих научных теорий.
В то же время необходимо подчеркнуть, что никакая деидеологизация общества невозможна. Идеология лежит в основе любого общества, и с разрушением этой идеологии рушится и само общество, как это случилось, например, с Советским Союзом. Более того, сама всеобщая система норм права, нравственности и морали является продуктом именно идеологического, а не научного сознания. «Не убий!», «Не укради!» — это именно идеология, а не наука. Наука может лишь констатировать, что в действительности люди и крадут, и убивают, и лжесвидетельствуют, но все люди в то же время знают, что этого не должно быть. В сознании любого человека с самого раннего детства закладывается его обществом определенная идеология (нравственность), которая и позволяет ему затем отличать хорошее от плохого. Наука же не различает ни хорошего, ни плохого — в ней есть только сущее или не сущее.
Итак, в любом обществе идеология есть основа всего его общественного порядка, и именно через привитие этой идеологии все новым и новым поколениям людей общество и имеет возможность сохранять свой порядок, а вместе с ним и само свое существование. Вместе с тем, идеология, как и все в этом мире, не стоит на месте, а постоянно развивается вместе с развитием самого общества. При этом вопрос о том, что первично в этом процессе — развитие самого общества или развитие его идей — напоминает проблему курицы и яйца. Марксисты полагают, что первично развитие самого общества, а развитие идей является лишь отражением этого процесса (эпифеноменом). Противники же марксизма исходят из противоположного решения этого вопроса. «История человечества, — пишет, например, Л. фон. Мизес, — это история идей. Именно идеи, теории и доктрины направляют действия людей, определяют конечные цели человека и выбор средств для достижения этих целей. Сенсационные события, возбуждающие страсти и приковывающие к себе внимание поверхностных наблюдателей, — есть, в сущности, только лишь завершение идеологических изменений. Не бывает резкого и внезапного преобразования всей жизни. То, что называют, вполне запутывающим образом, «поворотной точкой истории», есть просто момент выхода на сцену сил, которые уже задолго работали подспудно. Новые идеологии, которые уже задолго до этого скрытно вытесняли старые, сбрасывают последнюю оболочку и даже самые непроницательные оказываются лицом к лицу с новизной, прежде ими не замечавшейся. В этом смысле захват Лениным власти в октябре 1917 года был, конечно, поворотной точкой. Но значение этого события вовсе не то, какое ему обычно приписывают коммунисты»[27].
Как бы то ни было, но на практике можно исходить как из той, так и из другой точки зрения — обе они достаточно обоснованы и ведут к одному и тому же результату.
1.4. Консервативные и реформистские идеологии.
Радикализм и экстремизм
Развитие идей происходит первоначально в головах отдельных личностей — наиболее приспособленных к осмыслению происходящих процессов и к постановке назревших проблем в виде соответствующих теорий и идей. При этом наиболее остро эти процессы протекают в сознании молодых людей, которым поневоле однажды приходится впервые и самостоятельно вырабатывать свою личную жизненную философию и сопоставлять ее с тем социальным порядком, который уже господствует в обществе.
«До юноши, — писал Гегель, — подросток созревает тогда, когда при наступлении половой зрелости в нем начинает пробуждаться и искать себе удовлетворения жизнь рода. Юноша обращается вообще к субстанциальному всеобщему; его идеал представляется ему уже не в личности зрелого мужа, как мальчику, но понимается им как нечто всеобщее, от такой единичности независимое. Но этот идеал имеет у юноши все еще более или менее субъективный вид, все равно живет ли он в нем как идеал любви и дружбы, или как идеал некоторого всеобщего миропорядка. В субъективности субстанциального содержания этого идеала заключается не только его противоположность по отношению к существующему миру, но также и стремление снять эту противоположность посредством осуществления идеала. Содержание идеала наполняет юношу чувством деятельной силы, он воображает себя поэтому призванным и способным переделать мир или, по крайней мере, привести в связь мир, который кажется ему распавшимся. Того обстоятельства, что содержащееся в его идеале субстанциальное всеобщее по своей сущности уже получило в мире свое развитие и осуществление, мечтательный дух юноши постичь не в состоянии. Для него осуществление этого всеобщего кажется отступничеством от его идеала. Он чувствует поэтому, что как его идеал, так и его собственная личность не признаны миром. Так то состояние гармонии с миром, в котором ребенок живет, нарушается юношей. Вследствие этой направленности на идеальное юность производит впечатление большего благородства ума и большего бескорыстия, чем эти качества проявляются в зрелом муже, заботящемся о своих частных, преходящих интересах»[28].