Этнический национализм обычно начинается с ино-идентификации, когда этнос перестает идентифицировать себя с нацией, в которую он входит наряду с другими этносами (или с более крупной этнической общностью — суперэтносом) и перестает считать эту нацию (или суперэтнос) своими собственными. В дагестанской научной среде периодически возникают дискуссии по поводу того, являются ли дагестанцы самостоятельной нацией. Дагестанцы не являются нацией, хотя бы по причине того, что они обладают суверенной собственной государственностью. Существующая автономия в составе России — это государственность, не наделенная полным суверенитетом, которым обладает только общероссийское государство, в котором сегодня идет процесс формирования единой российской нации. Дагестанцы же — это скорее суперэтнос, состоящий из более мелких родственных этносов и входящий в единую российскую нацию так, как входят, например, в единую немецкую нацию такие этносы, как баварцы, тюрингцы или саксонцы. Дискутировать можно по поводу того, входят ли в этот суперэтнос дагестанские азербайджанцы, чеченцы, ногайцы или русские. Но и здесь ответ будет скорее положительный, потому что в Дагестане нет четырех главных оснований для иноидентификации его этносов.
Во-первых, название дагестанского суперэтноса — дагестанцы — не содержит налета этничности, не связано с названием какого-либо одного дагестанского этноса. Поэтому оно не вызывает у дагестанских этносов отторжения наподобие того, как южные осетины или абхазы не мыслили себя грузинами, или армяне в Нагорном Карабахе не мыслили себя азербайджанцами, эритрейцы не мыслили себя эфиопами или курды не мыслят себя турками. К сожалению, этот фактор отсутствует сегодня в самоназвании российского государства, в названии которого (России) имплицитно содержится этноним одного из народов (русских). Советский союз был лишен этого недостатка. Традиционная неприязнь поляков к России и особо культивируемая сегодня «оранжевыми» ненависть «западенцев» (собственно украинского этноса) к русским в Украине имеют сходные корни. Это этносы, которые долгое время входили в государство русского народа, но так и не приняли общероссийскую идентичность как свою собственную, по сути, в их глазах принятие российской идентичности означало отказ от собственной этнической идентичности, наподобие отказа от веры, от родины, от родителей. В этом отношении в Дагестане мы имеем совершенно другую ситуацию. Официальная субъектность, задаваемая паспортом, политическая идентичность, задаваемая административно-государственным устройством, человека, рожденного в Дагестане, не приходит в противоречие с его этнической идентичностью. Для представителя любого этноса Дагестана двойственный характер его идентичности — лакец-дагестанец, даргинец-дагестанец, тат-дагестанец и т. д. — это норма, которая ни у кого не вызывает сомнений.
Во-вторых, одним из ключевых факторов иноидентификации является язык. Так, например, в Азербайджане проживает большая группа этнических лезгин, обладающая не только своим собственным языком, но и развитой культурой. Официальный язык Азербайджана — азербайджанский, на нем издаются официальные документы, ведется обучение в вузах и школах, другими словами, он является языком экономики, политики, права и культуры в республике. Объективно в этих условиях лучшими возможностями для карьерного и профессионального роста обладают «истинные» носители языка — этнические азербайджанцы, в то время как лезгины должны владеть уже двумя языками. Примерно такая же ситуация сегодня сложилась и в Прибалтике, в Украине, в сходном положении находятся курды в Турции, гагаузы и приднестровцы в Молдавии. В этих условиях языковый фактор становится существенным раздражителем этнического сознания и питает этнический экстремизм национальных меньшинств. Ситуация в Дагестане в этом плане в корне отличается, хотя и дагестанцам приходится владеть двумя языками — родным и русским. Русский язык — это не только официальный язык республики, но объективно он давно превратился и в язык межнационального общения. Самое существенное заключается в том, что все дагестанские этносы в отношении владения русским языком находятся в равном положении. Существовавшее подспудно в годы советской власти недовольство тем, что этнические русские имели лучшие шансы профессионального роста в республике, сегодня утихло, поскольку численность русского населения в республике (в связи с военными действиями в регионе) резко сократилась. Важно и то, что сегодня ни один язык дагестанских этносов также не претендует на роль официального языка республики. Существовавшие в первые годы советской власти проекты возведения кумыкского языка в ранг официального языка республики (который достаточно длительное время действительно играл роль языка межнационального общения) сегодня уже невозможно реанимировать. Таким образом, в республике нет и языковых оснований для этнического экстремизма.
В-третьих, этнический национализм всегда провоцируется этнократичностью государственной власти. Этнократический политический режим отличает то, что здесь у власти находится этнократия, т. е. политически активная часть одного из этносов, контролирующая государственную власть и выбирающая в качестве государственных интересов интересы собственного этноса. Этнократическими, по сути, были практически все европейские королевства в позднее Средневековье и в начале Нового времени, когда в Европе шел процесс формирования государств-наций. Например, именно в этот период произошла ассимиляция бургундцев, эльзасцев и других этнических групп в единую французскую нацию. Получившее недавно независимость Косово на наших глазах превращается в этнократическое государство. Этнократизм является практически всегда болезнью молодых государств. Дагестанская государственность, хоть и не полностью суверенная, имеет длительную историю и восходит к временам Кавказской Албании. Государства, которые то появлялись, то исчезали на территории Дагестана и были созданы собственно дагестанскими народами всегда имели, по мнению дагестанских историков, полиэтничный характер. Перемещался лишь административный центр — Дербент, Хунзах, Кумух, Тарки и т. д. Неслучаен тот факт, что в Дагестане, несмотря на всю его бурную и часто трагическую историю, не было зафиксировано ни одного случая ассимиляции даже самого малого этноса. Главная причина этого в том и заключается, что Дагестан не знал собственной этнократической государственности, что этнократизма нет в дагестанской политической традиции.
В то же время сегодня в республиканских публичных дискуссиях большое место занимают обвинения действующей власти в этнократических поползновениях, что, на наш взгляд, несправедливо. Обвинять в этнократизме дагестанскую политическую власть нет оснований. Хотя правы, конечно, и те, кто недоумевает, почему в течение шестидесяти лет первым лицом в республике становится либо аварец, либо даргинец. Но сути это, тем не менее, не меняет. В прошлых дагестанских государственных образованиях представители одного этноса находились у власти и более длительные периоды, если же резиденция наследника оказывалась в другом населенном пункте, то туда переносилась даже столица. Сегодня, конечно, трудно представить, чтобы столица Дагестана переносилась бы из Махачкалы в Леваши, или Хунзах, или в какой-нибудь другой город. Дагестанская политическая элита в этом отношении является, возможно, наиболее умудренной в вопросах формирования межнационального баланса среди элит российских национальных республик. Понимание недопустимости нарушения этого баланса укоренено в этой политической элите уже где-то даже на генетическом уровне.
Поэтому, действительная проблема здесь сегодня не в государственной власти, а в живучести догосударственных структур и форм жизни в дагестанском обществе. Патрональность, клановость, коррупция, семейственность и т. д., пронизывающие республиканские политические и хозяйственные структуры и воспринимаемые дагестанцами как проявления этнократизма, на самом деле являются отзвуками безгосударственных вольных обществ, периодически возрождавшихся на развалинах той или иной дагестанской государственности, чьи традиции и патриархальный уклад жизни в психологии и быту дагестанского общества во многом не преодолены и сегодня. Республиканской научно-публицистической литературе присуща определенная идеализация дагестанских вольных обществ. Но, несмотря на их несомненные достоинства, характерные для своего времени, это были все-таки безгосударственные и достаточно замкнутые общественно-административные образования с особой внутренней самоорганизацией, предполагавшей совершенно разные формы отношений внутри общества и с внешним миром. Восприятие других как чужих, набеги и грабежи — это тоже ведь из арсенала вольных обществ.
Возможно, дагестанским историкам и аналитикам будет небезынтересно проанализировать, как широко распространены сегодня среди выходцев из того или иного региона республики семейственность и клановость, и провести параллели с вольными обществами, существовавшими в этих регионах. Дагестанцы не без основания гордятся адатами и традициями, сложившимися исторически в их сельских джамаатах и общинах. Но нельзя забывать при этом, что — это адаты и традиции, сложившиеся также в догосударственных структурах и существенно отличающиеся друг от друга и от джамаата к джамаату. Они хороши в общностях, где живет несколько сотен человек, связанных землячеством и родством. Но они не могут регулировать отношения в общностях, состоящих из тысяч, десятков и сотен тысяч человек, потому что в таких общностях адаты одних неизбежно придут в противоречие с адатами других. А государство и является объединением многих тысяч и миллионов людей. Известна ведь непримиримая борьба имама Шамиля с дагестанскими адатами и обычаями. В основе этой борьбы лежали, прежде всего, не религиозные мотивы, а стремление утвердить в формируемом им государстве единые нормы поведения, единые нормы властвования и подчинения, то есть закон. В больших общностях, прежде всего в государстве, на смену традициям и адатам приходит закон как всеобщий регулятор общественных отношений. В современных же дагестанских политических структурах довольно много людей, над которыми довлеют адаты и обычаи отдельных общин и джамаатов, то есть догосударственные нормы общественной жизни. Практическая политика таких деятелей, которая на поверхности воспринимается как этнократическая, в сущности, является местечковой политикой.