Видите ли, господа, вот то, чему можно научиться с помощью древа Сефирот, если только понять его правильным образом. Оказалось очень полезным то, что господин Доллингер поставил этот вопрос, поскольку тем самым мы проникли в антропософию немного глубже.
Следующий раз — в среду в девять часов.
ТРИНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ
Дорнах, 14 мая 1924 г.
Господин Бурле: 22 апреля был день рождения Канта (двухсотлетний юбилей). Нельзя ли попросить господина доктора немного рассказать нам об учении Канта(46), а также о том, что можно рассматривать в качестве противоположности этому учению; и не является ли сегодня антропософское учение таковой противоположностью?
Доктор Штайнер: Господа, если я должен буду отвечать на этот вопрос, вам придется сегодня последовать за мной в область, несколько более трудную для понимания. Но господин Бурле, ранее ставивший вопрос о релятивизме, о теории относительности, всегда задает трудные вопросы! Так что вам, пожалуй, придется сегодня быть готовыми к тому, что этот материал окажется для понимания не столь легким, как то, о чем я сообщал в иных случаях. Однако, видите ли, о Канте невозможно рассказывать в легкой для понимания форме, поскольку он сам по себе понимается нелегко. Дело тут обстоит так, что сегодня весь свет, который вообще — я не хочу сказать «интересуется этим предметом», ибо по-настоящему интересуются этим очень немногие, но делает вид, что интересуется этим, — весь свет говорит о Канте как о чем-то исключительно важном для мира. Ведь и вы тоже знаете, что к этому двухсотлетнему юбилею было написано целое множество статей, цель которых — разъяснить миру, какое огромное значение имел Иммануил Кант для всей духовной жизни.
Видите ли, уже мальчиком я часто слышал в школе от преподавателя истории литературы: «Иммануил Кант был императором литературной, просвещенной Германии!» Однажды я оговорился и сказал «был королем литературной Германии». Преподаватель немедленно поправил меня и сказал: «Императором литературной Германии!»
Мне приходилось чрезвычайно много заниматься именно Кантом, причем — об этом я упоминаю в своей биографии — в течение некоторого времени у меня был учитель истории, который всегда читал вслух из каких-то книг; тогда я подумал, что и сам могу читать все это дома. Однажды, когда он вышел, я подсмотрел, что же это он читает вслух, и стал добывать для себя то же самое. Это удалось. Я достал «Критику чистого разума» Канта издания «Рекламной универсальной библиотеки»: ее я расброшюровал и подшил в мой школьный учебник, который лежал передо мной во время занятий; так я читал Канта, в то время как учитель вел урок истории. Поэтому я со всей ответственностью отваживаюсь говорить о Канте, о котором все и без того говорят без умолку; люди, если им скажешь что-то на духовные темы, тут же возражают: «Да, но ведь Кант сказал!» Как в богословии всегда говорят: «в Библии сказано», так многие, в сущности, образованные люди говорят: «Да, но ведь Кант сказал!» Двадцать четыре года тому назад я читал лекции; при этом я познакомился с одним человеком, который, сидя в аудитории, постоянно спал, он всегда слушал в сонном состоянии; лишь иногда, если мне приходилось повышать голос, он просыпался, подпрыгивал, как ванька-встанька, и восклицал: «Да, но ведь Кант сказал!»
Ну, а теперь давайте посмотрим, как, собственно, этот Кант рассматривает мир. Он говорил, причем с известным правом: все то, что мы видим, что мы чувствуем, короче, все, что мы воспринимаем с помощью органов чувств, следовательно, вся природа, находящаяся вне нас, не есть действительность, но есть лишь видимость, явление. Но откуда же возникает это явление? Оно возникает из-за того — это наиболее трудное, и вы должны в этом как следует разобраться, — что на нас воздействует нечто, названное Кантом «вещью в себе», то есть нечто совершенно неизвестное, о чем мы вообще ничего не знаем, воздействует на нас; это воздействие, которое мы, в сущности, и видим, само не является «вещью в себе».
Итак, смотрите, господа, если я вам это нарисую, то выглядеть это будет так: здесь находится человек — можно было бы с таким же успехом взять чувство слуха или чувство осязания, но мы предпочтем чувство зрения — а где-нибудь здесь, снаружи, находится «вещь в себе». О ней, однако, мы ничего не знаем, она совершенно неизвестна, о ней не знают ничего. Но данная «вещь в себе» оказывает воздействие на наш глаз. Хотя мы ничего о ней и не знаем, она оказывает воздействие на наш глаз. И вот, внутри человека возникает теперь явление; это явление мы проецируем во все стороны, подобно птице, распушающей перья, оно становится внешним миром (указывается на рисунке). О том, что нарисовано на рисунке красным, мы не знаем, мы знаем только о том, что мы имеем в качестве явления, то есть о том, что я изобразил фиолетовым цветом: лишь об этом мы кое-что знаем. Следовательно, по Канту мир создается в целом самим человеком. Вы видите дерево; о «дереве в себе» вы совершенно ничего не знаете. Это «дерево в себе» только оказывает воздействие на вас, что означает: нечто неизвестное откуда-то оказывает на вас воздействие, и это воздействие вы сами превращаете в дерево, в вашем восприятии вы воздвигаете это дерево. Итак, представьте себе, господа: здесь находится стул, сидение — как «вещь в себе». Чем она является на самом деле, неизвестно; но то, что есть тут, оказывает на меня воздействие. И, в сущности, я произвожу, создаю этот стул. Так что если я сажусь на этот стул, я не знаю, на какую «вещь в себе» я уселся. Эту «вещь в себе», то, на что я уселся, я сам себе, в сущности, и подставляю.
Видите ли, Кант говорит о границах познания: никогда нельзя знать, чем является «вещь в себе», потому что все, по существу, является лишь миром, созданным человеком. Очень трудно сделать «вещь в себе» доступной для понимания. И если задают вопрос о Канте, то для того, чтобы действительно познакомить с ним, характеризовать его, приходится говорить о довольно необычных вещах. Ведь если рассматривают философию Канта как она есть, бывает трудно поверить, что вещи действительно таковы. Дело, однако, обстоит так: Кант, исходя из теории, исходя из мышления, утверждает: о «вещи в себе» знать ничего нельзя, а весь мир создан всего лишь из того воздействия, которое мы получаем от этих вещей (в себе).
Однажды я говорил: если человек не знает, чем является «вещь в себе», то она может оказаться чем угодно, она может быть, например, хоть шляпкой от гвоздя! Это есть также и у Канта. Было бы правильным сказать: по Канту «вещь в себе» может состоять из чего угодно. Но здесь мы подходим к дальнейшему: если придерживаться этой теории, то все вы, как я вас вижу здесь, являетесь лишь моим проявлением; я посадил вас всех тут на стулья и не знаю, что стоит за каждым из вас как «вещь в себе». И опять-таки, когда я стою здесь, то вы тоже не знаете, что за «вещь в себе» тут находится, но вы видите явление, которое вы сами воздвигли. А то, что я говорю, это то, что вы сами делаете слышимым! Следовательно, то, что я здесь делаю, — это «вещь в себе», которая это делает тут и которую вы все не знаете; но эта «вещь в себе» оказывает на вас воздействие; вы отбрасываете, проецируете это воздействие сюда. Вы, в сущности, слышите то, что вы сами создаете!
Взяв этот пример, можно, если рассуждать в кантовском духе, сказать: пусть вы сидите снаружи, завтракаете, и говорите: давайте сейчас войдем в зал и в течение часа послушаем то—то и то-то. Чем является «вещь в себе», которую мы слышим, этого мы знать не можем, но мы увидим тут этого Штайнера, так что мы — по крайней мере, в течение часа — будем иметь дело с этим «явлением», и при этом услышим то, что мы хотим услышать. Это наиболее близко к тому, что говорит Кант, ведь он утверждает: о «вещи в себе» никогда и ничего узнать нельзя.
Видите ли, один последователь Канта, Шопенгауэр(47) считал эти вещи настолько очевидными, что говорил: в этом даже сомневаться нельзя! Совершенно несомненно, говорил он, что когда я вижу синий цвет, синее находится не снаружи, но это синее проецируется туда мною самим, если «вещь в себе» оказывает на меня воздействие. Если я слышу там, «снаружи», что кому-то больно, и он стонет, то и боль, и стоны исходят не от него, но от меня! Это, как говорит Шопенгауэр, совершенно ясно, очевидно. А если человек закрывает глаза и спит, весь мир помрачается и немеет; тогда для человека тут совсем ничего нет.
Так что, господа, по этой теории вы можете самым примитивным способом создавать и устранять этот мир. Вы засыпаете, и мир исчезает; вы снова просыпаетесь, и снова создаете весь мир, — по крайней мере, тот, который видите. Кроме этого, здесь остается только «вещь в себе», о которой вы не знаете. Именно это Шопенгауэр считал вполне очевидным. Однако при этом Шопенгауэру все же становилось немного жутко. От этого тезиса он чувствовал себя неловко. Тогда он сказал: по крайней мере кое-что находится снаружи (то есть вне «вещи в себе» — прим. перев), а именно синее и красное, тогда как холодное и теплое не находятся снаружи. Если я мерзну, то я сам создаю этот холод, — однако то, что находится вовне, снаружи, есть воля. Во всем живет воля. И эта воля является совершенно свободной демонической властью. Но живет она во всех вещах.
Итак, он все же чуть-чуть внедрился в «вещь в себе». Все, что мы представляем, он тоже рассматривал как чистое явление, производимое нами самими; но «вещь в себе» он наделял, по крайней мере, волей. Было много людей, да и по сей день есть много людей, не представляющих ясно, каковы следствия из учения Канта. Однажды я познакомился с человеком, который — что, в сущности, и должно быть, если человек следует учению — совершенно проникся учением Канта. Он сказал себе так: «Ведь я сам создал все — горы, облака, звезды, все, все и человечество тоже создал я сам, и все что ни есть на свете создал я сам. Но мне не нравится то, что я создал. И я хочу снова уничтожить все это». И тут он говорит: «Я начал с того, что уже укокошил пару человек», — ведь это был умалишенный. Он рассказал, что для начала уже уничтожил пару человек, чтобы исполнить свое намерение по уничтожению того, что он сам создавал. Я сказал ему, что следует задуматься над тем, в чем состоит разница такого рода; у него есть пара башмаков. По теории Канта их сделал он. Но пусть он задумается над тем, что, кроме того, что он создал эти башмаки — как явление, — над ними ведь поработал еще и сапожник!