В древности на Земле было время, когда человек не имел никаких твердых костей, как сейчас; тогда у людей были такие кости, которые сейчас есть только у детей, страдающих рахитом, имеющих мягкие кости, ноги у этих детей имеют форму Х- или О-образную и вообще слабы. То, что такие кости в принципе существуют, вы можете видеть на примере хрящекостных рыб (типа осетровых — прим. перев. ), существующих и по сей день. В этом случае кости носят хрящевидный характер. Такие кости когда-то имели и люди, ибо костный остов, скелет когда-то был у людей мягким. Вы будете говорить: но ведь тогда все люди передвигались бы на Х- и О-образных ногах, все должны были бы быть кривыми, если бы кости были мягкими!
Именно так и случилось бы, если бы на нашей Земле воздух был всегда тем же самым, что и сегодня. Но это было не так; воздух был гораздо плотнее в древние времена. Он стал значительно более разреженным. В древности воздух содержал в себе гораздо больше воды, чем сегодня. Воздух содержал также гораздо больше углекислого газа, углекислоты. Весь воздух был плотнее. Теперь вам понятно, что тогда люди с их мягкими костями тоже могли жить; ведь наши нынешние кости мы имеем оттого, что воздух не может больше носить нас. Более плотный воздух нес людей. Ходьба в древние времена была больше похожа на плавание, чем сегодня. Сегодня ходьба стала страшно механической, машинообразной: мы ставим ногу — ее надо ставить как опору — мы ставим вторую ногу. В древнейшее время люди так не ходили; они ощущали, что насыщенный водой воздух подобно воде позволяет им нести себя; при этом они могли иметь мягкие кости. Когда же воздух стал более разреженным — можно с помощью внешней науки узнать о том, что воздух стал более разреженным, тонким, — тогда и твердые кости стали необходимыми; только тогда эти твердые кости и возникли. Конечно, до этого углекислота была снаружи, она содержалась в воздухе; сегодня мы носим в себе углекислую известь; именно благодаря указанному обстоятельству наши кости отвердели. Так связаны эти вещи.
Но если кости стали твердыми, то стали твердыми в человеке и иные части, так что человек, имевший мягкие кости, имел значительно более мягкую мозговую массу. Вообще-то, в древности череп, голова человека тоже были сформированы совсем иначе. Видите ли, они в большей степени была сформированы так, как сегодня формируется голова у больных водянкой; правда, тогда это выглядело прекрасно, а сейчас это отнюдь не прекрасно. Голова человека поддерживалась в состоянии, как у совсем маленького ребенка, эмбриона, в теле матери, так как человек имел мягкие мозговые массы и мягкий мозг вытеснялся в переднюю часть черепа.
Господа, когда человек был мягким, его душевные способности были иными. С помощью мягкого мозга можно было мыслить гораздо более духовно, нежели с помощью жесткого мозга. Древние люди еще чувствовали это: человека, который всегда мог думать лишь об одном и том же, который мало воспринимал, а поэтому был упрям и стоял на одном, эти люди называли толстолобым. Смысл этого чувства состоял в том, что если иметь мягкий мозг, то можно лучше мыслить и лучше формировать представления. Вот такой мягкий мозг имели древнейшие люди.
Но эти древнейшие люди имели кое-что иное. Мы действительно вправе сказать: если родится ребенок, то его череп с мягким мозгом и его мягкие кости еще похожи — кости не так сильно, но мозг очень похож — на то, что было у древнейших людей. Но попробуйте усадить или уложить такого маленького ребенка: ведь он и с места сдвинуться не может, он не в состоянии питать себя и тому подобное, он ничего не может! Поэтому о нем должны заботиться более высокие существа, как и о людях, имевших мягкий мозг. Отсюда следствие: люди тогда не имели никакой свободы, никакой свободной воли. Эти люди обладали большей мудростью, но они не имели никакой свободной воли. Однако при развитии человека постепенно появилась свободная воля. Для этого кости и мозг должны были отвердеть. Но вместе с отвердением древнее сознание пришло к концу. Мы не стали бы свободными людьми, если бы мы не стали «толстолобыми», твердолобыми, если бы мы не получили череп с более жестким мозгом. Но нашей свободой мы обязаны именно этому. Вот так, в сущности, закат древнего знания наступил одновременно с появлением свободы. Вот как. Это понятно? (Ответ: Да!) Закат знания наступил с появлением свободы!
И вот теперь люди, достигшие свободы, но потерявшие древнее знание, познали материализм. Но материализм истиной не является. Поэтому мы должны снова прийти к духовному познанию, несмотря на то, что сегодня мы имеем гораздо более жесткий мозг, чем древнейшие люди. Это мы можем сделать только благодаря антропософской духовной науке, которая приходит к познаниям, независимым от тела, достигаемым исключительно с помощью самой души. Древние люди обладали своими познаниями благодаря тому, что их головной мозг был мягче, то есть был более подобен душе: мы имеем наш материализм, поскольку наш мозг, став жестким, больше не принимает душу. И мы должны посредством одной души, которую мозг не принимает, достигать духовного познания. Это делает духовная наука. Человек снова возвращается к духовному познанию. Но мы живем теперь в такую эпоху, когда человечество с помощью материализма покупает свободу. Поэтому нельзя сказать, что материализм плох, хотя он не является истиной. Материализм, если только он не чрезмерен, не есть нечто плохое, благодаря материализму человечество может научиться очень многому, чего оно не знало раньше. Вот так.
Есть еще один вопрос, уже ранее заданный в письменной форме: В вашей «Философии свободы» я прочел такую фразу: «Только когда мы сделали мировое содержание(64) нашим мысленным содержанием, мы снова находим ту связь, из которой мы сами себя высвободили».
Итак, господин читал «Философию свободы». Он ставит вопрос: «Что принадлежит к этому содержанию мира, ведь все, что мы видим, существует лишь постольку, поскольку оно мыслимо». И затем он ссылается: Кант пояснил, что рассудок не способен постигать то, что является причинным миром, предшествующим миру опыта.
Видите ли, господа, дело обстоит так: когда мы родимся, когда мы маленькие дети, у нас есть глаза и уши, мы видим и слышим, то есть мы воспринимаем вещи, находящиеся вне нас. Стул, стоящий здесь, ребенок еще не может помыслить, он лишь воспринимает его. Стул выглядит для ребенка так же, как для взрослого, только ребенок еще не мыслит о стуле. Допустим, что с помощью какого-либо устройства совсем маленький ребенок, еще не имеющий мыслей, стал бы говорить; тогда случилось бы так, что этот маленький ребенок проявил склонность критиковать все подряд, все хоть как-нибудь, да критиковать — ведь мы сегодня привыкли к тому, что даже бестолковые люди стремятся критиковать как можно больше. Я даже убежден, что если маленькому ребенку, который еще не может мыслить, дать возможность поболтать, он стал бы крупнейшим критиком. Но вот в древнейшей Индии критиковать, судить смели только те, кто достигли шестидесятилетнего возраста; другие не смели выносить суждения, ибо тогда говорили: у них еще нет мирового опыта. Я не хочу это ни защищать, ни критиковать, я хочу только рассказать вам о том, что это было. Сегодня любой человек, достигший двадцати лет, рассмеялся бы, если бы ему сказали, что он со своими суждениями должен подождать, пока ему не исполнится шестьдесят! Этого нынешние молодые люди не делают; они вообще не ждут, но едва лишь научившись водить пером, начинают писать в газеты и осуждать все подряд. В этом отношении мы сегодня зашли далеко. И я убежден, что если бы совсем маленький младенец мог говорить — ох, какой бы он был строгий критик!
Черт возьми, если бы шестимесячный получил дар речи, он тоже стал бы критиковать все в наших действиях!
Господа, видите ли, ведь мыслить-то мы начинаем лишь позднее! Какой, однако, образ мы описывали? Представьте себе полугодовалого ребенка, который еще не может иметь мысли о стуле, но видит стул, как видим этот стул мы: представьте, что ребенок затеял бы дискуссию о стуле. Вы бы тогда сказали: я тоже имею мысли о стуле: стул обладает весом, силой тяжести, чтобы стоять на полу, стул строгали и вырезали, благодаря этому он имеет форму. Стул обладает определенной внутренней упругостью, благодаря чему я могу сидеть на нем, не падая вниз, если я сажусь, и тому подобное. Я имею мысли о стуле. Я немного мыслю по поводу стула! Полугодовалый младенец всего этого не мыслит. Я прихожу и говорю так: стул имеет твердую форму, имеет тяжесть — полугодовалый младенец, который еще не имеет этих мыслей, говорит так: ты бестолочь, ты поглупел от старости. То, что такое стул, мы знаем, когда нам полгода; но позднее он вызывает у нас всякие фантастические мысли. Вот, что было бы, если бы ребенок в полгода смог говорить; вот, что он бы сказал: то, что мы приобретаем только с возрастом — способность не только говорить о чем-то, но и мыслить об этом; при всем этом сами-то мысли относятся именно к стулу: заранее я их не имею. Я осознаю мысли, только достигнув определенной зрелости для этого. Но прочность стула находится все же не во мне. Ведь не моя собственная прочность позволяет мне сидеть, когда я сажусь на стул, в ином случае я мог бы сидеть на самом себе. Стул обладает тяжестью не благодаря мне, не потому, что я на него уселся, ведь он и сам по себе тяжелый. Все, что я «ухватываю», постигаю мыслительно, заключается уже в самом стуле. Я «схватываю», постигаю реальность стула, когда я в ходе моей жизни посредством мыслей снова связываюсь со стулом. Сначала я вижу лишь цвета и тому подобное, слышу, если кто-то с грохотом двигает стул, чувствую также и то, холодный ли он или теплый; это я могу воспринимать органами чувств. Но чем является стул внутренне, я узнаю только после того, как становлюсь старше и мыслю. В этом случае человек снова связывает себя с ним, устанавливает обратную связь.