Символика золота.
Первое, что можно сказать о золоте - оно являет созерцательному глазу и умствующему уму образ света, а потому "означает" или символизирует свет. Дионисий Ареопагит пользуется эпитетами "златовидные" и "световидные" как синонимами. Красота этого света - "простая" и "единообразная," в своей самотождественности не знающая членения на части и уровни. Именно этот вид красоты св. Василий Великий усматривает в звездах и в золоте.
Но красота как простое и неделимое есть ближайшая аналогия Красоте или Сверхкрасоте Бога, как она описана у св. Дионисия Ареопагита: "В самой себе и в согласии с самой собой она всегда единообразно прекрасна." Однако красота света, не нуждаясь в пропорции частей, все же нуждается, согласно формуле св. Василия Великого, в некоей своеобразной "пропорции" между собой и чувством зрения, между тем как Красота Бога, напротив, безусловно довлеет себе и соотнесена только с самой собой. Свет есть лишь символ божественного, но особо чтимый символ. "Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы" (1 Ин. 1:5). Византийские богословы умели различать чувственный свет и "свет невещественный." Согласно известному учению, сформулированному на исходе византийского тысячелетия св. Григорием Паламой, но со времен св. Дионисия Ареопагита подготовленному всем опытом греческой христианской мистики, аскет на вершине молитвенного экстаза видит-видит в нечувственном, но абсолютно конкретном, абсолютно неаллегорическом смысле глагола "видеть" - светоизлучение энергий Божества, называемое Фаворским светом. За три века до св. Григория Паламы св. Симеон Новый Богослов так описывает свое переживание невещественного света (безусловную запредельность которого он же сам подчеркивает): "...Но приходит, лишь захочет, как бы в виде светоносном облака и, став недвижно, над главой моей лучится полнотою светолитья, понуждая ум и сердце к ликованью, к исступленью..."
Коль скоро свет незримый некоторым образом все же бывает зрим, хотя, разумеется, не для чувств и даже, что особенно важно, не для чувственного воображения, а лишь для ума и для сердца (как знали исихасты, для ума, "сведенного" в сердце), - тогда и зримый, чувственный свет может вполне законно восприниматься как икона незримого. Византийский поэт позволяет себе такими словами говорить о лампаде возле дверей церкви в Студийском монастыре: "У врат святых лампада, осиянная лучом Господним, светом невещественным, - и образ неба нам являет храмина..."
По учению св. Дионисия Ареопагита, "вещи явленные суть воистину иконы вещей незримых"; на этом фундаменте византийские богословы построили свою теорию иконы как отображения, отделенного от своего первообраза некоторым важным различием, но позволяющего энергиям первообраза реально в этом изображении присутствовать. Сам по себе символ есть явление универсальное; однако же, по учению св. Дионисия Ареопагита, важно то, что из символов выстроена многоступенчатая иерархия, в которой каждый посредствующий член являет собой символ верхнего и знаменуется (символизируется) нижним. Так, золото - икона света, свет - икона божественных энергий. Мы словно видим, как зеркало пересылает упавший на него луч другому зеркалу. Так и говорил св. Дионисий Ареопагит: "Зеркала эти, свято восприняв доверенное им озарение, незамедлительно и без всякой зависти отдают его последующим сообразно с богоначальными законами."
Сам по себе образ света в своем качестве духовного символа выявляет две подлежащие четкому различению грани. С одной стороны, свет-это ясность, раскрывающая мир для зрения и познания, делающая бытие прозрачным и выявляющая пределы вещей. Именно в этом смысле говорится в Евангелии от Иоанна о присутствии Христа как о свете: "Ходите, пока есть свет, чтобы не объяла вас тьма, а ходящий во тьме не знает, куда идет" (12:35). С другой стороны, свет-это блистание, восхищающее душу, изумляющее ум и слепящее глаза. В этом смысле Книга Исхода говорит о Божией славе как о пламенном блеске: вид славы Господней "как огонь поядающий" (24:17). Этот блеск может быть грозным, как огонь, или как молния, или как та "слава света," от которой ослеп Савл (Деян. 22:11); он может быть, напротив, утешительным, радующим и согревающим сердце, как вечерняя заря, с которой сравнивает свет Божией славы одно из древнейших церковных песнопений - "Свете тихий святыя славы..." В традиционном переводе греческое слово "илардс" передано словом "тихий," однако оно может означать "веселый," "ясный," "милостивый." Лучше всего все эти смысловые оттенки передаются русским словом "утешный." Важно подчеркнуть, что слово "илардс" в древних текстах прилагалось к блистанию тяжелого золота. Для верующего сердца страх Божий и радость о Боге не исключающие, а напротив, требующие друг друга проявления любви: "Служите Господу со страхом и радуйтесь Ему с трепетом" (Пс. 2:11).
В новозаветном видении Небесного Иерусалима оба проявления светопрозрачная ясность и тяжелое блистание - соединены таким образом, что в качестве их соответствий выступают субстанции стекла и золота: "...город был чистое золото, подобен чистому стеклу" (Откр. 21:18). Этот символ пронизанного Божественными энергиями, "обоженного" и постольку светоносного вещества сохраняет свою значимость для всей христианской традиции в целом, но по-разному материализуется в церковном искусстве Востока и Запада: если Византия разрабатывает мозаику с золотыми фонами, то Запад создает витраж. В мозаике даже и самое стекло смальты назначено отражать и преломлять, но только не пропускать свет; его блистание, как и блистание золота, не прозрачно. Напротив, в витраже торжествует именно прозрачность стекла, его "доступность" для внешнего мира. По-видимому, в витраже заключен зародыш новоевропейского художественного реализма. Так христианский Восток и христианский Запад по-своему расставляют акценты на двух различных полюсах двусоставного образа Апокалипсиса.
Являя собой образ пламенеющего блистания славы Божией, золото имеет особое отношение к носителям этой славы - к ангелам. Естество ангела всецело духовно, "умно," как это называется на языке аскетики, - и в силу своей "умности" огненно, "огнезрачно."
Золото связано не просто со светом, но специально со светом солнца. Общий знаменатель символики золота и символики Солнца - древняя идея праведного царя, приносящего подданным "золотой век," или, что то же, "царство Солнца." В Ветхом Завете пророк Малахия так говорит о наступлении царства Мессии: "...взойдет Солнце Правды" (4:2). Для христианина Солнце Правды есть одно из имен Христа, Царя-Мессии. Но и золото-принадлежность царского достоинства; как изъясняет византийский экзегет смысл даров, принесенных волхвами, "золото принесли Ему как Царю, ибо царю мы, как подданные, приносим золото" (Феофилакт Болгарский). Ветхозаветный образ Соломона, как царя по преимуществу, весь окружен золотым блистанием. Вспомним, например, описание золоточеканных работ в Соломоновом храме (3 Цар. 6:15; 7:51; 2 Цар. 3:4). В 21-м псалме, имеющем надписание "О Соломоне," говорится: "и будут давать ему из золота Аравии" (15). Золотая слава отмечает и образ Невесты сакрального мессианского Царя: "стала Царица одесную Тебя в офирском золоте;... одежда ее шита золотом" (Пс. 44:10, 14). Как известно, этот стих единодушно понимался в христианской экзегетике как пророчество о Деве Марии. Здесь мы подходим к тому, что чистое золото способно символизировать чистоту девства. Ибо девство для византийца не только духовный свет, но именно духовное блистание, или лучше сказать "преблистание." Понятно поэтому, что Богородица может быть названа как "златоблистательная опочивальня Слова," а также "всезлатой сосуд," "ковчег, позлащенный Духом" - примеры можно умножать без конца.
Творящая образы мысль силилась сделать для себя наглядным состояние Божией твари до грехопадения Адама в том начале, когда все было "хорошо весьма," - и главным образом ее же состояние в результате конечного космического освящения и врачующего "восстановления" ("апокатастасиса," о котором так много размышлял Максим Исповедник). Очень важно еще одно: всякое обработанное человеческим искусством золото на пути к блеску проходит сквозь огонь. Горнило, в котором "истязуется" благородный металл, уже в Ветхом Завете стало символом для "горнила испытаний," в котором испытуется человеческая душа. "Плавильня для серебра и горнило для золота, а сердца испытует Господь" (Притч. 17:3). "Тогда настанет испытание избранным Моим, как золото испытывается огнем" (3 Езд. 16:74). И для Нового Завета золото связано с идей страдальческого очищения и грозного испытания. Ангелу Лаодикийской Церкви, вялый дух которой "ни холоден и ни горяч," говорится: "Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться" (Откр. 3:18). Апостол Петр увещевает христиан быть стойкими во время гонений, "дабы испытанная вера ваша оказалась драгоценнее гибнущего, хотя и огнем испытываемого золота" (1 Пет. 1:7). Поэтому драгоценный металл становится специально символом мученичества. Уже в древнем описании мученической кончины святого Поликарпа говорится: "И был он в средоточии огня не как плоть говорящая, но как злато или сребро, в пещи разжигаемое."
Иконопись изображает вещи как производимые светом, а не как освещенные источником света. Для иконописи свет полагает и созидает вещи, он - объективная причина их, которая именно вследствие этого не может пониматься как только внешнее. Действительно, техника и приемы иконописи таковы, что изображаемое ею не может быть понимаемо иначе, как производимое светом, так как корнем духовной реальности изображенного нельзя не видеть светоносного надмирного образа. Таинство света - так можно определить иконопись, ибо, по слову апостола Павла, "все делающееся явным свет есть" (Еф. 5:13).