— Только если Он Сам раскрывает его. А Всевышний раскрывает будущее очень редко. И когда Он так поступает, то только по одной причине: предначертанное должно быть изменено.
«Этому юноше Всевышний приоткрыл грядущее, — думал сейчас Погонщик. — Он избрал его своим орудием».
— Ступай к вождям, — велел он Сантьяго. — Расскажи им о том, что к нам приближается войско.
— Они поднимут меня на смех.
— Нет. Это люди пустыни, а значит, они привыкли не оставлять без внимания знаки и приметы.
— Тогда они и сами должны все знать.
— Они не заботятся об этом, ибо верят, что, если им по воле Аллаха нужно будет что-то узнать, кто-нибудь придет и расскажет. Так уже много раз бывало раньше. А теперь этим кем-то станешь ты.
Сантьяго подумал о Фатиме и решился предстать перед вождями племен, населявших оазис».
(Пауло Коэльо. Алхимик. София. 2004 С. 147-151)
Отрывок №2.
«И снова меня оледенило предчувствие непоправимой беды. Неужели, неужели я никогда больше не услышу, как он смеется? Этот смех для меня — точно родник в пустыне.
— Малыш, я хочу еще послушать, как ты смеешься... Но он сказал:
— Сегодня ночью исполнится год. Моя звезда станет как раз над тем местом, где я упал год назад...
— Послушай, малыш, ведь все это — и змея, и свиданье со звездой — просто дурной сон, правда?
Но он не ответил.
— Самое главное,— то, чего глазами не увидишь... — сказал он.
— Да, конечно...
— Это как с цветком. Если любишь цветок, что растет где-то на далекой звезде, хорошо ночью глядеть в небо. Все звезды расцветают.
— Да, конечно...
— Это как с водой. Когда ты дал мне напиться, та вода была как музыка, а все из-за ворота и веревки... Помнишь? Она была очень хорошая.
— Да, конечно...
— Ночью ты посмотришь на звезды. Моя звезда очень маленькая, я не могу ее тебе показать. Так лучше. Она будет для тебя просто — одна из звезд. И ты полюбишь смотреть на звезды... Все они станут тебе друзьями. И потом, я тебе кое-что подарю...
И он засмеялся.
— Ах, малыш, малыш, как я люблю, когда ты смеешься!
— Вот это и есть мой подарок... это будет, как с водой... .— Как так?
— У каждого человека свои звезды. Одним — тем, кто странствует,— они указывают путь. Для других это просто маленькие огоньки. Для ученых они — как задача, которую надо решить. Для моего дельца они — золото. Но для всех этих людей звезды — немые. А у тебя будут совсем особенные звезды...
— Как так?
— Ты посмотришь ночью на небо, а ведь там будет такая звезда, где я живу, где я смеюсь,— и ты услышишь, что все звезды смеются. У тебя будут звезды, которые умеют смеяться!
И он сам засмеялся.
— И когда ты утешишься,— в конце концов, всегда утешаешься,— ты будешь рад, что знал меня когда-то. Ты всегда будешь мне другом. Тебе захочется посмеяться со мною. Иной раз ты вот так распахнешь окно, и тебе будет приятно... И твои друзья станут удивляться, что ты смеешься, глядя на небо. А ты им скажешь: «Да, да, я всегда смеюсь, глядя на звезды!» И они подумают, что ты сошел с ума. Вот какую злую шутку я с тобой сыграю...
И он опять засмеялся.
— Как будто вместо звезд я подарил тебе целую кучу смеющихся бубенцов...
И он опять засмеялся. Потом снова стал серьезен:
— Знаешь... сегодня ночью.... лучше не приходи.
— Я тебя не оставлю.
— Тебе покажется, что мне больно... покажется даже, что я умираю. Так уж оно бывает. Не приходи, не надо.
— Я тебя не оставлю.
Но он был чем-то озабочен.
— Видишь ли... это еще из-за змеи. Вдруг она тебя ужалит... Змеи ведь злые. Кого-нибудь ужалить для них удовольствие.
— Я тебя не оставлю. Он вдруг успокоился:
— Правда, на двоих у нее не хватит яда...
В эту ночь я не заметил, как он ушел. Он ускользнул неслышно.
Когда я наконец нагнал его, он шел быстрым, решительным шагом.
— А, это ты....— сказал он только.
И взял меня за руку. Но что-то его тревожило.
— Напрасно ты идешь со мной. Тебе будет больно на меня смотреть. Тебе покажется, будто я умираю, но это неправда...
Я молчал.
— Видишь ли... это очень далеко. Мое тело слишком тяжелое... Мне его не унести.
Я молчал.
— Но это все равно, что сбросить старую оболочку. Тут нет ничего печального...
Я молчал.
Он немного пал духом. Но все-таки сделал еще одно усилие:
— Знаешь, будет очень славно. Я тоже стану смотреть на звезды. И все звезды будут точно старые колодцы со скрипучим воротом. И каждая даст мне напиться...
Я молчал.
— Подумай, как забавно! У тебя будет пятьсот миллионов бубенцов, а у меня — пятьсот миллионов родников...
И тут он тоже замолчал, потому что заплакал.
— Вот мы и пришли. Дай мне сделать еще шаг одному. И он сел на песок, потому что ему стало страшно. Потом он сказал:
— Знаешь... моя роза... я за нее в ответе. А она такая слабая! И такая простодушная. У нее только и есть что четыре жалких шипа, больше ей нечем защищаться от мира.
Я тоже сел, потому что у меня подкосились ноги. Он сказал:
— Ну... вот и все...
Помедлил еще минуту и встал. И сделал один только шаг. А я не мог шевельнуться.
Точно желтая молния мелькнула у его ног. Мгновенье он оставался недвижим. Не вскрикнул. Потом упал— медленно, как падает дерево. Медленно и неслышно, ведь песок приглушает все звуки»
( Антуан де Сент-Экзюпери. Избранное. Маленький принц. С. 209-211).
Отрывок №3.
«На огонь смотреть было лучше, чем на траву, ин все время менял цвет, как небо, и двигался, но при этом оставался на месте. Фандорин смотрел на пламя до тех пор, пока трупы не начали шевелиться. Один из мертвецов скорчился так, будто ему вздумалось сесть. Это было неприятно. Да еще запахло паленым.
Титулярный советник сначала отвернулся, затем отошел в сторону.
Костер шипел и трещал, но Эраст Петрович стоял к нему спиной и не оборачивался.
Какое-то время спустя подошел Тамба.
— Не молчи, — попросил он. — Скажи что-нибудь. Иначе ки не найдет выхода, и у тебя образуется комок в сердце. Так можно умереть.
Что такое ки, Фандорин не знал, умереть не боялся, но просьбу старика удовлетворил — почему нет?
Сказал:
— Жарко. Когда ветер в эту сторону, жарко
Дзёнин довольно кивнул.
— Хорошо. Теперь твое сердце не лопнет. Но оно покрылось коркой льда, а это тоже опасно. Я знаю очень хороший способ растопить лед, сковавший сердце. Это месть. У нас с тобой один враг. Ты знаешь, кто.
«Дон Цурумаки», мысленно произнес титулярный советник, прислушался к себе — ничто в нем не шевельнулось.
— Это ничего не изменит, — произнес он вслух. Тамба снова кивнул.
Помолчали.
— Знаешь, я нашел ее, — тихо заговорил старик минуту, а может, час спустя. — Пришлось разгребать бревна и доски, но я нашел ее. Она там, смотри.
И показал на второй костер.
Только теперь Эраст Петрович понял, что там лежит, прикрытое белой материей. Фандорина начала бить дрожь. Унять ее было невозможно, с каждой секундой она становилась всё сильней.
— Она моя дочь. Я решил похоронить ее отдельно. Пойдем, простишься.
Но титулярный советник не тронулся с места — лишь отчаянно замотал головой.
— Не бойся. Ее тело разорвано, но я прикрыл его. А лицо наполовину уцелело. Только не подходи близко.
Не дожидаясь, Тамба пошел к костру первым. Откинул край покрывала, и Фандорин увидел профиль Мидори. Белый, тонкий, спокойный — и такой же прекрасный, как при жизни.
Эраст Петрович бросился к ней, но дзёнин преградил ему путь:
— Ближе нельзя!
Как это нельзя? Почему нельзя?! Отшвырнул Тамбу, как щепку, однако тот перехватил титулярного советника поперек талии.
— Не нужно! Она бы этого не хотела!
Чертов старик был цепок, и дальше не удалось продвинуться ни на шаг. Эраст Петрович приподнялся на цыпочки, чтобы увидеть не только профиль.
И увидел.
Вторая половина ее лица была черной и обугленной, похожей на страшную африканскую маску.
В ужасе Фандорин попятился, а Тамба сердито крикнул:
— Что шарахаешься? У мертвых ниндзя не бывает лица, а у нее половина осталась. Это потому, что Мидори наполовину перестала быть ниндзя — из-за тебя! — Его голос дрогнул. Дзёнин зажег факел. — Ничего. Огонь всё очищает. Смотри. Ее тело будет сгибаться и разгибаться в языках очистительного пламени, а потом рассыплется в пепел.
Но смотреть, как будет корчиться ее бедное тело, Эраст Петрович не стал. Он шагнул в сторону леса, хватая ртом воздух.
Что-то случилось с легкими. Воздух не наполнял грудь. Мелкие, судорожные вдохи были мучительны.
Зачем, зачем он не послушал Тамбу! Зачем подошел к костру! Она хотела расстаться красиво, по науке, чтобы в памяти у любимого остались ее нежное лицо, ее прощальные слова. А теперь — он твердо знал это — всё заслонит черно-белая маска: наполовину неописуемо прекрасная, наполовину — само воплощение ужаса и смерти.
Что же все-таки случилось с легкими? Дыхание стало коротким, дерганым. И дело было не в том, что он не мог вдохнуть — наоборот, он не мог выдохнуть. Отравленный воздух этого проклятого утра засел у него в груди и ни за что не желал выходить.
— У тебя кожа голубого цвета, — сказал подошедший Тамба.
Лицо у старика было спокойное, даже какое-то сонное.
— Не могу дышать, — отрывисто объяснил Фандорин.
Дзёнин посмотрел ему в глаза, покачал головой:
— И не сможешь. Нужно выпустить злую силу. Иначе она тебя задушит. Нужно расколоть лед, стиснувший твое сердце.
Он снова про Дона, понял Эраст Петрович.
— Хорошо. Я пойду с тобой. Вряд ли это согреет мне сердце, но, может быть, я снова смогу дышать».
(Б. Акунин. Алмазная колесница. М. 2003. С.679-682)
Отрывок №4.
«Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и — по той странной легкости бытия, которую он испытывал,— почти понятное и ощущаемое.