“Махабхарата” в целом, как и “Рамаяна”, придерживается вишнуизма, тогда как обычай самосожжения вдов, несомненно, связан с шиваизмом, на что указывает само название самосжигающейся вдовы — “сати”*.
Этот обычай основан на шиваитской легенде о самосожжении супруги Шивы, Сати. Если принять, что культ Шивы дравидского происхождения, что весьма вероятно, становится понятным, почему не только ведическая литература (Гимны, Браманы), но и значительно более поздняя — эпическая — не знают этого обычая, укоренившегося в Индии гораздо позднее, в период создания так называемого индуизма. В эпоху создания поэм вдова могла, по-видимому, выходить вторично замуж, хотя такой брак и не встречал одобрения. Как иначе объяснить возможность распространения слуха, да ещё и через брамина, о назначении вторичного выбора жениха Дамаянти? Сам Яма, воплощение Закона, говорит Савитри, что после смерти мужа она свободна, что её долг перед мужем закончен, и она может идти своим путём (V, 19).
Итак, эпоха поэм характеризуется как период закрепления патриархата, политически уже совсем упрочившегося в форме феодального строя, тогда как в семейном праве и быту сохранились ещё довольно выраженные черты матриархата. Процесс разложения их можно довольно чётко проследить в представляемых текстах.
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННАЯ
ХАРАКТЕРИСТИКА
Обе поэмы принадлежат к числу лучших образцов эпической поэзии Индии и пользуются заслуженной известностью на родине и далеко за пределами её. В Индии особенно ценится “Наль”, с которым русский читатель уже знаком по переделке Жуковского с немецкого перевода Боппа. Поэт позволял себе внесение собственных, иногда крупных вставок, например, эпизод обмана Каркотакой Нарады. Перевод И. Коссовича, вышедший в 60‑х годах прошлого века, стал библиографической редкостью. Ещё менее знакома русскому читателю вторая из переведённых поэм — “Величие супружеской верности”. Для нашего литературного вкуса некоторые места “Наля” кажутся растянутыми, а потому художественно вялыми, особенно вторая часть поэмы, например, длинные рассуждения Судэвы (ср. гл. XVI, 10 и сл.) совершенно непривычны нашему уху и кажутся странными, а вместе с тем они построены по всем правилам индийской логики, не знающей силлогизма в нашем смысле слова. Автор здесь щеголяет своей эрудицией.
Не обошлось в “Нале” и без некоторых противоречий, во всяком случае необоснованности моментов: например, не ясно, почему Наль в изгнании томится жаждой, да ещё и в тропическом лесу, богатом источниками, тогда как он способен вызывать воду, где угодно; не понятно, почему он терпит невзгоды пути, обладая способностью преодолевать пространство. Недостаточно обосновано пассивное пребывание Дамаянти у чедийской царицы, внезапный отъезд домой при появлении брамина и пр. Но всё это частности, не нарушающие внутренней правды произведения.
“Величие супружеской верности” не менее богато по содержанию, в поэме нет длиннот, отмеченных в “Нале”, язык её более сжат, энергичен, образы тоньше, тематика глубже.
В обеих поэмах всё внимание концентрируется на основных фигурах “героев”. Всё остальное — общество, природа — является только фоном, относительно мало разработанным. Описания природы, как правило, довольно сухи и формалистичны. Иногда они сводятся к простому перечислению предметов; например шлоки 1—9 гл. XII “Наля” просто перечисляют зверей и растения леса и скорее напоминают учебник географии, нежели поэтическое произведение.
Более ярко описаны река, озёра, окружающие их берега, их обитатели (гл. XII, 112—113 и гл. XIII, 2—4).
Такие места, как в гл. V, 30—31 “Величия супружеской верности”, где описание природы достигает высокого лирического напряжения и выразительности, являются для наших поэм, да и вообще для “Махабхараты”, скорее исключением. Лирическое искусство развилось в Индии значительно позже, в период классической литературы (ср., например, описание природы у Калидасы).
Индиец совершенно иначе чувствует форму, чем грек. В предлагаемых поэмах нет интереса ни к быту, ни к окружающим предметам (жилище, утварь, одежда). Индийские поэмы целиком заняты внутренними переживаниями героев и развитием интриги, они как бы не замечают окружающего.
В индийском эпосе не встретить таких “скульптурных” строк, как описание щита Ахилла (Гомер, “Илиада”).
Индиец переживает форму изнутри или вовсе не обращает на неё внимания. Вот почему для него не только реальны, но и прекрасны его многорукие и многоголовые, бесконечно усложнённые образы, представляющиеся с точки зрения грека нелепостью или безобразием.
Характерная черта проходит через всю индийскую культуру. Любая традиционная философская система индийцев признаёт мужское начало бездеятельным, созерцательным, женское же начало — творческим, динамичным. Этот момент чрезвычайно важен для понимания мироощущения древнего индийца. В религиозном искусстве он выражается излюбленным символом, изображающим Природу, Великую Мать, Дургу (“Труднодостижимую”), пляшущей на безжизненно-распростёртом теле своего супруга, Шивы (дух).
“Кто видит, что все действия совершаются Природой (Пракрити), дух же остаётся бездейственным, тот истинно видит”, — учат Упанишады и Бхагавадгита.
Для оценки характеров, изображённых в наших поэмах, нельзя упускать из виду эту установку, иначе многое покажется неясным и странным.
Кто же герои наших поэм? О ком они сложены? Для поэмы “Величие супружеской верности” ответ нетруден: центральная фигура в ней — Савитри, образ Сатьявана отходит на второй план. Иное дело “Наль”. Русский читатель привык к названию “Наль и Дамаянти”, но в подлиннике поэма называется просто “Наль”, что выделяет фигуру этого раджи. Основная установка повествования — дидактическая: примером Наля нужно ободрить Юдхиштхиру, родить в нём уверенность в конечной победе и вместе с тем побудить к разумной выдержке. Для читателя повесть — назидательное предупреждение от увлечения азартной игрой, столь распространённой на Востоке. Итак, формально герой поэмы — Наль. Но поэма даёт два равноценных образа в смысле психологическо-художественной разработки и внутренней значимости — образы Наля и Дамаянти. Возможно, что молчаливое признание значимости последней нашло себе выражение в легенде, будто бы прекрасная и преданная жена Наля есть одно из воплощений Гаутамы Будды.
Поэма начинается перечислением всяческих достоинств Наля, принимаемых слушателями так сказать “в кредит”. Приводится ряд обычных эпических сравнений и эпитетов: Наль прекрасен, как сам бог любви Кандарпа; он великий полководец, главенствующий среди князей, как Индра среди богов, благочестив, знаток Вед и пр. Словом, он “лучший из людей”, обладает всеми желанными качествами. Такова его характеристика. Но как он показан? Каковы его действия?
Наль проявляет себя как весьма страстный человек; заочно влюбясь в Дамаянти, он изнывает от страсти. Но как ни сильно чувство Наля, всё же оно не побуждает его к действию, и он не предпринимает ничего, что бы достичь любимой. Наль пассивно следует за течением событий и предоставляет фламинго позаботиться об устройстве сватовства. В этом Наль напоминает “Рыцаря в тигровой шкуре” Ш. Руставели, также пассивно отдающегося своей страсти.
Первое дело, в котором проявляет себя Наль — выполнение поручения богов, казалось, должно было бы свидетельствовать о его решительности и верности. Но дело это навязано Налю, он принимает его пассивно; его мужество становится сомнительным, если принять во внимание, что легче и безопаснее исполнить волю богов, пользуясь их покровительством, нежели навлечь на себя их гнев; эти соображения Наль и высказывает Дамаянти при первом свидании с ней. С первого же момента Наль идёт по линии наименьшего сопротивления.
Поэма объясняет поступок Наля верностью слову, данному им богам. Действительно, мотив верности данному слову очень силён в индийской литературе и не раз доводится до аффектации, как это вообще свойственно древнеиндийской литературе; однако в данном случае момент сильно ослабляется выражением мотивов выгоды. Отмеченная черта пассивности и слабоволия в характере Наля в дальнейшем получает ещё более яркое развитие. Проникнув к Дамаянти, безмерно влюбив её в себя и сам в неё влюбившись, Наль впадает в полную растерянность: плачет, убеждает невесту покориться воле богов. Не найдя способа самостоятельно разрешить создавшееся положение, он пассивно следует решению Дамаянти, успокоив себя тем, что она всю трудность, весь актив берёт на себя, ему же обещает лёгкое достижение желаемого без риска и греха. Явясь к богам, Наль тщательно выгораживает себя.
Наступает роковой момент поэмы: злобный Кали овладевает Нишадхцем. Для древнего индийца, проникнутого идеей кармы (учение о причинно-следственной необходимости), не легко объяснить, как могло зло коснуться столь добродетельного человека, стяжавшего себе славу “Достохвального” (Пуньяшлока). Поэма разрешает эту трудность чисто формально: Наль, пусть неумышленно, но всё же нарушил обряд, следовательно, согрешил, ибо в древности вина определялась не по намерению, а по совершившемуся факту.
Этим невольным “грехом” Наль открыл дорогу злому духу, хотя психологически он оставался безупречным, как безупречным остался Эдип, невольно совершивший тягчайший грех отцеубийства и этим навлекший на себя и на свой род Эриний. Поэма стремится объяснить всё, что в дальнейшем случилось с Налем, влиянием злого духа, то есть болезнью: “Это болезнь, а не он”, — повторяют за Дамаянти все приближённые Наля, когда тот целиком отдаётся безумству азарта. Но даже вводя такое, казалось бы нереальное объяснение, как наваждение злого духа, поэма не отступает от художественной правды, ибо безумствования Наля вполне согласуются с его страстным и безвольным характером, мастерски показанным в предыдущих сценах.