Характерная примета постмодернистской литературы — самопародирование. И. Хассан определил самопародию как характерное средство, при помощи которого писатель-постмодернист пытается сражаться с «лживым по своей природе языком», и, будучи «радикальным скептиком», находит феноменальный мир бессмысленным и лишенным всякого основания. Поэтому постмодернист, «предлагая нам имитацию романа его автором, в свою очередь имитирующим роль автора... пародирует сам себя в акте пародии».
Л. В. Карасёв противопоставляет смеху не плач и горестное, а стыд. На наш взгляд, стыд более уместен в контексте праздничного инсайта, чем плач.
«В медицине давно сформировалось понятие "психосоматических болезней" - целый класс органических заболеваний, таких как астма, язва желудка, колит и пр. оказывается результатом душевных расстройств, не всегда подлежащих ведению психиатрии. Эмоциональный голод, неумение давать выход своим чувствам, в том числе и негативным, - из числа таких предпосылок. Если деградирует культура смеха, то деградирует и культура стыда. Я убежден, что подлинной антитезой смеха является стыд, а не слезы. Плач - одномерен и одномирен, в нем нет той двойственности интеллектуального и телесного, которую мы наблюдаем в смехе. В этом смысле смех и плач - вещи не противоположные друг другу, а всего лишь различные. Противоположности, как известно, сходятся - в данном случае, сходятся в своем истоке, в генезисе. Чувственный, плотский смех, радость взволнованно-смущенного тела - достояние ранней юности. Позже "смех ума" и этический стыд, уже разойдясь, отделившись друг от друга, займут крайние "пространственные" точки. Смех - обращается вовне человека, стыд, напротив, идет внутръ, вглубь души. Высшая победа человека - это смех над собой и стыд за другого. Зеркало души становится двусторонним.
Смех - вестник нового мира, нового человека, но не того, о ком говорил отвергавший стыд ницшевский Заратустра. Союз смеха и стыда заключен против нашей ограниченности и приземленности. Человек больше своего тела, и он нуждается в том, чтобы ему об этом напоминали. Собственно, смех и стыд этим только и занимаются…» [16]
Результатом непонимания является шок, ведущий либо к отвращению (отрицанию), либо к последующему пониманию. Человек, обусловленный экзистенциальным автоматизмом и не испытывающий потребности в эволюционном прорыве, скорее получит первое. Человек, испытывающий рефлексию и пытающийся выйти за рамки обусловленности – второе. Воздействие непонимания на массы, пожалуй, менее универсально, чем воздействие смеха и стыда. Цель непонятного - стать понятным. Со смехом непонятное роднит незавершённость, а следовательно, непонятное может быть смешным.
Путем самопознания и усвоения исторического знания (понимания творческих актов других, чужой душевной жизни, чужого мировоззрения) достигается автономия человека – его свобода от догматической скованности существования, раскрытость полноте переживания жизни как предельной ценности.[17]
Крайней степенью проявления непонятного является абсурд - понятие, показывающее, что мир выходит за пределы нашего представления о нем; этимологически восходит к латинскому слову absurdus – неблагозвучный, несообразный, нелепый, от surdus – глухой, тайный, неявный; наиболее важными пограничными значениями слова «абсурд» представляются глухой (как неслышимый), неявный и нелепый: абсурд в данном случае воспринимается не как отсутствие смысла, а как смысл, который неслышим.
Абсурд – неявен, он одновременно имеет и не имеет место, т.е. находится в и вне нашего мира. Поэтому абсурдное для нашего мира в другом мире может восприниматься как имеющее умопостигаемый смысл. «Абсурд – граница формализованного мышления, без которой оно не может функционировать» (Г. Померанц). Переходя эту границу, формализованный разум может достигать качественно нового уровня (напр., алгебра Буля, геометрия Лобачевского, физика Эйнштейна и Бора). Абсурдное мышление выступает в качестве импульса к образованию иного мира, одновременно расширяя иррациональную основу мысли; а сам абсурд обретает смысл, который может быть высказан и понят.
В русском языке есть слово, семантически вбирающее в себя понятия абсурда и нонсенса – бессмыслица. Нонсенс и бессмыслица во многом имеют сходные значения: нонсенс – не простое отсутствие смысла, а скорее активная невозможность существования смысла; бессмыслица – проистекающая из этого невозможность проявления действий субъектом, этого смысла лишенным.
В отличие от экзистенциалистов, считавших, что нонсенс просто противоположен смыслу, Делёз пишет: «Нонсенс – то, что не имеет смысла, но также и то, что противоположно отсутствию последнего, что само по себе дарует смысл...» Делёз отмечает, что в структурализме смысл не является целью (а иногда и ценностью). «Смысла всегда слишком много, это избыток, производимый нонсенсом как недостатком самого себя».
Однако существует и другая традиция истолкования смысла, традиция, в которой «смысл должен быть найден, но не может быть создан». [17]
Все многообразные проявления и выражения народной смеховой культуры средневековья по их характеру Бахтин подразделяет на три основных вида форм:
1. Обрядово-зрелищные формы (празднества карнавального типа, различные площадные смеховые действа и пр.);
2. Словесные смеховые (в том числе пародийные) произведения разного рода: устные и письменные, на латинском и на народных языках;
3. Различные формы и жанры фамильярно-площадной речи (ругательства, божба, клятва, народные блазоны и др.).
Все эти три вида форм, отражающие – при всей их разнородности – единый смеховой аспект мира, тесно взаимосвязаны и многообразно переплетаются друг с другом [12].
Наиболее девиантной и спорной является третья форма, а также различные проявления, своего рода, раблезианства в виде неумеренного потребления спиртных напитков и еды, что и станет темой этой главы.
Алкоголь блокируя основные эмоционально-диалоговые каналы коммуникации индивида с его ближайшим окружением, сохраняет при этом иллюзию его /индивида/ адекватного участия в полилогах карнавального и праздничного типа [8].
Многим, наверное, знакома ситуация, когда организаторы какого-либо празднества изымали алкоголь из продажи в местах проведения мероприятия либо закрывали «точки», занимающиеся торговлей алкогольной продукцией на время праздника. В любом случае такая тактика не облегчала ситуацию, а иногда и осложняла её (напр., отравления некачественным продуктом приобретённым «подпольно»).
Бороться с алкоголем на празднике БЕСПОЛЕЗНО! На этот счёт есть богатый предшествующий опыт, и в рамках официальных празднеств, и в рамках неофициальных.
Человек (если он не зависим от алкоголя) пьёт по трём причинам – горе, радость, скука. Но коль уж мы говорим о праздниках, то горе здесь исключается (хотя возможны экстраординарные ситуации). Итак, остаётся радость и скука. Все самые запойные празднества, запойны благодаря скуке. Всякому понятно, что праздник НЕ ДОЛЖЕН БЫТЬ СКУЧНЫМ, а потому проблема «запойности» фестиваля – это, в первую очередь, проблема его организаторов. Дело не в том, что участников надо непрерывно развлекать. Ведь это ясно, что если человек не развлекает себя сам (в первую очередь), то его уже ни что и ни кто не развлечёт. Если человек настроен скучать, если он воспринимает всё происходящее с изрядной долей скептицизма и пессимизма, то, хоть ты кол на голове теши, веселить его бесполезно. Вопрос в другом, что люди зачастую не умеют или не могут («отдыхать ведь приехали»-«проблем и так хватает»-«хлопоты-заботы») веселиться. Задача организатора – предоставить людям материал, основу для развлечений, а что человек будет делать с этой основой – его вопрос. Как раз это и решает проблему скуки. Когда человек будет «озадачен» конкретной, а не эфемерной задачей, когда ему будут всячески помогать её решить, когда он не зритель, а участник праздника, только тогда проблема скуки будет решена. А значит, из поводов к выпивке останется только радость встреч и общения в перерывах между участием в праздничных мероприятиях. Те же, кто приехал с целью номер один – «напиться», напьются и так.
На наш взгляд, единственный комплекс мер «борьбы» с подобной девиацией во время проведения праздника это организация «точек» торгующих дорогой и качественной продукцией, и насыщенность праздника мероприятиями с (насколько это возможно) максимально массовой занятостью «зрителей». Только тогда, когда зритель становится полноценным участником всех праздничных мероприятий, и эти мероприятия представляют для него интерес, он забывает о спиртном, либо ему становится некогда этим заниматься. Когда же на празднике скучно, алкоголь становится единственным средством активизации коммуникативных процессов.
Имея некоторый опыт организации мероприятий карнавального типа, скажем, что в условиях карнавальной жизни для целого ряда людей обсценная лексика становится некой необходимостью. Обсценная брань наполняется катарсическим содержанием и воспринимается, как естественная грань смеховой культуры.
Бороться с обсценной лексикой также бесполезно, как и с алкоголем(!) Вот компиляция из цитат «по теме» из разных интервью исследователя русской обсценной лексики А. Плуцера-Сарно.
Русский мат вместе с русскими литературой, водкой, икрой и балетом составил знаменитую этнокультурную "пятёрку". Кто-то расширит русское поле знаков, впустит мафию, медведя, красавицу, простор, лень, доброту. Но представляется, что пятеричная основа останется прежней. Окунуться в мир взрывных человеческих страстей, созданный мастерами слова, тяпнуть рюмочку, закусить икоркой, полюбоваться на порхание ангела добра в крахмальной пачке, а по выходе из театра громыхнуть трёх-этажным – это очень по-русски. (…)