Но парадокс заключается в том, что когда в нашей стране победившего мужского шовинизма и тоталитаризма начинают бороться с матом, какими методами начинают бороться? Конечно, тоталитарными: запретить, посадить, ругнулся на начальника - срок дать... Начинают бороться тоталитарными методами. А с языком невозможно бороться этими методами. Это бесполезно совершенно. Единственный гипотетически возможный способ борьбы с этим мужским шовинистическим языком - это лишить его этой обсценности, непристойности, похабности. Следующий вопрос: а как его лишить этой похабности и непристойности? Первое. Снять запреты, наоборот... Во-вторых, попытаться развенчать миф о самом русском мате. Это все иллюзии, это все миф, это все на самом деле не так. То есть одновременно миф создается, структурируется и тут же деструктурируется и разрушается.
Нельзя не согласиться с мнением г-на Руднева: "нецензурной" речи боится в первую очередь обыватель, для которого она не обогащение языка, а подчёркнутая демонстрация неприличия. Отождествлять речь человека с его нравственным обликом – ошибка небезобидная».****[18]
Инвектива (англ. invective — обличительная речь, брань) — культурный феномен социальной дискредитации субъекта посредством адресованного ему текста, а также устойчивый языковой оборот, воспринимающийся в той иной культурной традиции в качестве оскорбительного для своего адресата. Механизмом инвективы, как правило, выступает моделирование ситуации нарушения культурных требований со стороны адресата инвективы, выхода его индивидуального поступка за границы очерчиваемой конкретно-национальной культурой поведенческой нормы, — независимо от степени реальности и в целом реалистичности обвинения. Соответственно этому, сила инвективы прямо пропорциональна силе культурного запрета на нарушение той или иной нормы [8].
Механизмом площадной (карнавальной) брани выступает моделирование ситуации отклонения от норм со стороны адресанта.
При переходе культурного запрета в разряд рудиментарных соответствующие инвективы утрачивают свой культурный статус, при смягчении запрета снижается их экспрессивность.
С точки зрения своего адресования инвективы дифференцируются на: 1) направленные непосредственно на инвектируемого субъекта, т.е. моделирующие в качестве девиантного именно его поведение; 2) ориентированные не на самого адресата инвективы, а на тех его родственников, чей статус мыслится в соответствующей культуре как приоритетный; 3) адресованные максимально сакрализованному в той или иной традиции мифологическому субъекту (от поношений Зевса в античной до оскорбления Мадонны в католической культурах). — инвектива в данном случае выражает досаду на себя или судьбу (и семантически замещает наказание, как бы инициируя его со стороны означенного субъекта) или выражает вызов року.
Инвектива как культурный феномен практически не совпадает со своим денотативным (прямым) смыслом, центрируясь вокруг смысла эмоционального: возможность адресации инвективы не требует ни малейшего реального соответствия поведения индивида предъявляемым ему в инвективе обвинениям (южно-европейские синонимы слова "гомосексуалист" или славянские синонимы слова "дурак", адресуемые оскорбляемым и просто неприятным инвектанту людям — вне какой бы то ни было зависимости от их сексуальных ориентации и умственных способностей). Кроме того, произнесение инвективы само по себе есть нарушение запрета, вербальная артикуляция табуированных реалий и действий, что погружает инвектанта в ситуацию, фактически аналогичную ситуации карнавала, позволяющей безнаказанно нарушать жесткие и безусловные в нормативно-стандартной, штатной ситуации запреты (Бахтин): от прямого пренебрежения запретом на сквернословие до моделирования для себя табуированных и кощунственных действий. Катарсический эффект, создаваемый ситуацией инвективы для инвектанта, рассматривается в философской и культурологической традиции как фактор предотвращения и снятия возможной агрессии: "тот, кто первым... обругал своего соплеменника вместо того, чтобы, не говоря худого слова, раскроить ему череп, тем самым заложил основы нашей цивилизации" (Дж. Х. Джексон). Отмечено, что в культурах, где мало инвективных идиом (как, например, в японской), оформляется мощный слой этикетных правил и формул вежливости (P. M. Адамс), а рост вандализма и беспричинных преступлений связывается со стиранием экспрессивности инвектив в современной культуре (В. И. Жельвис). Таким образом, инвектива рассматривается как один из механизмов замещения реального насилия вербальной моделью агрессии.
«КСП-среда», как и прочие подобные неформальные «среды» всегда отличалась (и изнутри гордилась) свободой слова и мысли. Обсценная лексика присутствовала и присутствует в творчестве многих бардов (Галич, Высоцкий, Алешковский, etc.). Часто АП предстаёт перед нами в некоем рафинированном розово-голубом свете. Я отнюдь не ратую за то, чтобы обсценная лексика присутствовала в АП везде и всюду. Всему своё время и своё место. Здесь необходима умеренность, а не крайности, как то полярные «у-нас-секса-нет» и «гениталии-всех-стран-объединяйтесь». Понятно, что на серьёзном или конкурсном, или тематическом (официозном) концерте обсценная речь неуместна, но мероприятия карнавального типа в рамках любого фестиваля-концерта немыслимы без определённой доли раблезианства.
Начнём с того, что история бардовских фестивалей и слётов ещё никем не описана. Эмпирически я могу судить о них, начиная с 1989 года, будучи ограничен географически пределами Западно-Сибирского и Восточно-Сибирского регионов. В последние несколько лет мне довелось побывать на подобных мероприятиях на Урале («Ильмены») и в Москве (слёты). То, что было до того и везде я могу попытаться как-то восстановить, пользуясь редкими заметками в прессе, в сети Интернет и устными рассказами очевидцев. Возможно, что за скудостью данных некоторые мои рассуждения будут носить субъективный характер.
История фестивалей бардовской песни тесно связана с историей КСП-среды, и в частности с историей «Y-КСП» и «Z-КСП». За время своего существования «КСП-среда» пережила несколько периодов.
Появлению АП предшествовал некий «протопериод», характеризующийся появлением отдельных песен, предвосхищавших жанр («Бригантина», «Баксанская»).
Само явление АП сформировалось в конце 50-х г.г. XX века.
1966-1973. Удивительное время для АП-СП. Помесь расцвета с упадком. Период высшей зрелости Галича и Окуджавы. Мирзаян, Егоров, В.Матвеева, Ланцберг, Никитин…
При всей своей яркости, актуальности и востребованности, новый жанр вряд ли приобрел бы такой размах и такую популярность, если б не два мощных фактора обратной связи: магнитофоны и клубы. Возникшие в начале шестидесятых по всей стране кружки любителей "новых" песен, называвшиеся сначала клубами туристской, студенческой, и, наконец, самодеятельной песни - КСП, - быстро выросли в социальное движение. Их активисты организовывали концерты и фестивали, межгородской обмен, давали "путёвку в жизнь" всё новым и новым авторам. [19]
Семидесятые были годами самого активного роста движения КСП. Появилась масса новых (в большинстве своем - полуподпольных) клубов и фестивалей: в Киеве и Минске, Саратове и Кишиневе, Харькове и на Урале. Тогда же в полную силу расцвела "Грушинка", появилось огромное количество замечательных авторов и исполнителей. И вместе с тем, сначала понемногу, а потом все больше и больше увеличивалась дистанция между КСП и уже состоявшимися авторами. [19]
Сейчас нередко говорят о том, что в восьмидесятые социальная роль АП исчерпала себя и практически сошла на "нет". Внешне, возможно, это и выглядело так. Но давайте вспомним, ведь именно тогда, на рубеже восьмидесятых, были официально запрещены московский, Грушинский, киевский фестивали, а КСП рассортированы на "нелегальные" и "разрешенные" по признаку лояльности к "генеральной линии партии". Практика запрещения "проблемных" авторов стала повсеместной. Из самых видных и любимых авторов одни (такие, как Галич, Высоцкий, Визбор) умерли, другие (те же Клячкин, Мирзаян, Лорес, Ткачев) были запрещены, третьи вынуждены были петь в разрешенных рамках, а четвертым эти рамки приходились как раз по душе. [19]
1985 – 1991 г.г. Всесоюзные фестивали и 200 000 участников на «Грушинке». Всплеск АП.
С приходом перестройки в авторской песне началась широкая черная полоса, которую, правда, сначала все ошибочно приняли за белую. Еще бы, ведь наконец-то подул тот самый тысячекратно воспетый на кухнях и в полуподвалах ветер свободы. Даже самые отъявленные скептики были охвачены массовым энтузиазмом. Препоны, ставившиеся бардам, исчезали прямо на глазах. Перестройка не только разрешила авторскую песню, но и вознесла ее на пьедестал. Как ни странно, это ей только навредило. Очень быстро сформировалась довольно консервативная "обойма" заслуженных, в основном московских, авторов, часть из которых превратилась в средней руки телеведущих. Они мелькали на одних и тех же телеканалах и возрожденных фестивалях, говорили одни и те же слова, сильно проигрывая при этом молодым и задиристым неформалам, журналистам и политикам. Конечно, вряд ли они могли этого не сознавать, однако меняться "авторитеты не желали, равно как и не желали принимать в свою уютную компанию никого и ничего нестандартного. [19]
В последнее время происходит расслоение любителей на «пойти в лес водки попить», «со своими потусоваться» и «песни послушать». Расслоение авторов на «песни писать», «песни писать, чтобы всем понравилось» и «бабла срубить». Аналогично происходит расслоение фестивалей. Развал СССР усложнил обмен информацией, а многое из нового еще не успело устояться. Более того, ослабли связи между КСП регионов и передача информации между ними. КСП также расслоилось. Появились такие структуры как ЦАП (центры авторской песни), авторские ассоциации, творческие объединения и т. д. Но похоже, что АП уже потихоньку вышла из тупика, о котором с болью говорил Окуджава, и вышла именно путем децентрализации и разнообразия. Стремившиеся к профессиональной эстраде, такие как Митяев и Розенбаум, ушли туда, "обойма" заслуженных стариков осталась, на нее замыкается возрожденная система КСП. [19]