Смекни!
smekni.com

. М.: Издательство «Уникум-центр», 2006. 207 с (стр. 13 из 35)

Как и в нарративном анализе, в центре внимания исследователей «наивного письма» оказывается не столько его референт, сколько тип текста как продукт практики письма, взятый в качестве социокультурной симптоматики [Козлова, Сандомирская, 1996, с.17‑18]: одни «человеческие документы» написаны на нелитературном языке, без точек и запятых, с орфографическими и стилистическими ошибками (нарушение норм литературного языка свидетельствует о низком социальном статусе автора); другие похожи на сборник газетных клише, хотя человек может сильно и искренне переживать, размышляя о собственной жизни; третьи сочетают в себе обе эти разновидности письма, демонстрируя неуспешное воспроизведение официальной речи, «казенных» клише. Интерпретация текстов «наивной литературы», как и нарративов, неизбежна. Н.Н. Козлова и И.И. Сандомирская выделяют следующие ее типы:

- чрезмерно радикальная и тупиковая психиатрическая интерпретация текста как психопатологического дискурсивного образования (фантазма, галлюцинации, бреда), а его автора – как истероидной личности;

- достаточно тривиальная и убедительная политическая интерпретация - обнаружение в тексте цитирования идеологического метанарратива и оценка самопозиционирования автора по отношению к нему;

- эстетическая интерпретация текста как не совсем состоявшегося художественного произведения, который, благодаря своей «наивности», вызывает сильнейшую эмоциональную реакцию читателя и предполагает оценку своих художественных достоинств в свете жизненной судьбы автора;

- духовно-нравственная интерпретация читателем, владеющим нормами письменной речи, текста малообразованного человека становится причиной чувства социальной вины и угрызений совести из-за неравномерного распределения нормативного языка и культурного капитала в обществе.

Какой бы способ интерпретации произведений «наивной литературы» или метод нарративного анализа ни принял читатель/исследователь, его позиция «небезгрешна» уже потому, что его собственные «мифы» и стереотипы вступают в своеобразную «символическую войну» с противостоящими им авторскими. В науке эта «война» определяется как несовпадение идентичностей: языковых (кто владеет/не владеет языком) и нарративных (кто владеет/не владеет правом «рассказывать истории») [Козлова, Сандомирская, 1996, с.31-35].

Нарратив – метанарратив

В философии понятия нарратива и метанарратива были разведены Ж.‑Ф. Лиотаром в контексте перехода от состояния модерна к постмодерну, который выразился в критике общепринятых концепций фундаментального единства прошлого (метанарративов, «grands recits») и его разбиения на множество несоизмеримых отдельных фрагментов (нарративов, «petits recits») [1998]. Метанарративы как формы легитимизации науки (повествования о либерализующих результатах прогресса научного знания в эпоху Просвещения, марксизм и т.д.) сегодня распадаются на множество самостоятельных «локальных» языковых игр в различных научных сообществах – попытки организовать эти социокультурные фрагменты в большое и всестороннее целое или иерархизировать обречены на неудачу.

В социальной психологии под метанарративами понимаются образы «правильного» и «неправильного» мира, которые выполняют функцию защиты и адаптации человека к ситуации [Улыбина, 2001, с.78-85]: «вера в справедливый мир» фиксирует стремление людей жить в удобном, предсказуемом мире, поддерживает уверенность в том, что данная группа (народ, общество, государство и т.д.) хороши и пригодны для жизни, если соблюдать определенные правила; образ «неправильного» мира помогает человеку пережить горечь неудачи в реализации своих жизненных проектов.

«Правильные» тексты представляют собой род нравоучения, задача которого – закрепление выработанных ценностей и создание «жизнеутверждающего мировоззрения». Они существуют не внутри социальных групп (хотя последние всегда создают нужные им «мифы»), а свободно циркулируют в обществе, оказывая значительное влияние на формирование господствующей идеологии, т.е. метанарративы одновременно являются частью культуры и здравого смысла и отражают властные отношения, закрепляя восприятие сложившегося положения вещей как правильного и справедливого (например, в американском обществе достаточно благоприятно воспринимается материальное неравенство и существует широко разделяемое представление о преимущественно позитивных личностных качествах богатых людей и негативных – бедных [Диттмар, 1997, с.29]). «Неправильные» тексты отрицают официальную идеологию и культуру, но при всем своем пессимизме подчеркивают значимость индивида и относительность традиционных групповых ценностей. И «правильные», и «неправильные» тексты мирно сосуществуют на уровне обыденного сознания, воспроизводя его исходную смысловую амбивалентность.

В социологии под метанарративами понимаются «большие нарративы»/«публичные мифы»[12], социокультурные нормы общества, доминирующие социальные представления (например, в советское время «большим нарративом» была идеологема заботы государства о каждом «простом» человеке). Соответственно, под нарративами понимаются «мифы индивидуальные» [Робертс, 2004, с.7]. Метанарративы позволяют конструировать социальное прошлое (официальные идеологии содержат мифологическую подструктуру, «риторические формы»), нарративы – выстраивать свой жизненный путь, соотнося его с широким социальным контекстом. Объединяет оба понятия способность придавать жизни значение, единство и цель через интерпретацию «прошлого», осмысление «настоящего» и планирование «будущего».

Некоторые общие мифы, например, о «несчастливом детстве», «человеке, сделавшем самого себя» и др., могут быть востребованы как индивидами, так и обществом – в первом случае человек как бы «подстраивает» их под себя, чтобы они соответствовали его прошлому. Публичные мифы формируют набор символов, образов, объяснений, руководств к действию и т.д., создавая тем самым систему метафор, оправданий и причинных зависимостей, которые используются в повседневной жизни, т.е. индивидуальные мифы не могут рассматриваться как полностью автономные, персональные конструкции. Это становится особенно очевидным в периоды войн и конфликтов, когда противоборствующие группы выстраивают свой метанарратив (собственную версию событий) как единственно истинный, «развенчивающий» метанарратив врага, представляющий его безликим, аморальным и иррациональным, и встраивают данный метанарратив в повседневную культуру, национальные и религиозные обряды, средства массовой информации и систему образования (так у палестинских и израильских детей формируется упрощенное понимание мира, развивается негативное отношение к «другому» и уверенность в необходимости применения силы для подавления врага) [Бар-Он, Адван, 2004, с.43; Калекин-Фишман, 1997, с.84].

Относительная автономность индивидуальных мифов/нарративов объясняется двумя причинами: во-первых, они не могут существовать вне мифов неформальных групп (например, семьи); во-вторых, они могут значимо варьировать по отобранным фактам, интерпретациям, порядку и оценке событий и эпизодов при каждом следующем пересказе. Тем не менее, реальный жизненный материал, становясь предметом устной или письменной объективации, всегда оказывается вписанным в контекст авторитетной «большой» культуры. В этом смысле отсутствует принципиальная разница между простонародными и элитарными воспоминаниями: цель автора всегда - передать свой опыт, поэтому нарративы формируются ассоциативными связями эпизодов вне хронологической последовательности.

Для социологического анализа интерес представляет, в первую очередь, метафорическое «измерение» как конструирующих социальное прошлое метанарративов, так и моделирующих индивидуальный жизненный путь нарративов личного опыта. Вычленение риторических фигур в официальных идеологических и личных биографических текстах позволяет проецировать заложенные в них интерпретации прошлого на будущее в плане возможных стратегий действия. Для нарративного анализа в социологии особое значение имеет и оценка отражения в индивидуальном жизненном «проекте» устойчивых метанарративов той эпохи, в которую он стал возможен.

Нарратив и дискурс

Неоднозначность понятия «нарратив» усугубляется попытками отграничить его от еще более сложного и ускользающего от определения понятия «дискурс»[13], «печально известного своей многозначностью даже в самой лингвистике, где он и появился» [Квадратура смысла…, 2002, с.124]. Лингвистико-энциклопедический словарь определяет дискурс как связный текст в совокупности с экстралингвистическим факторами; текст в событийном аспекте; речь как целенаправленное социальное действие, т.е. речь, «погруженная в жизнь»[14]. Под дискурсом может пониматься: текст в различных его аспектах, связная речь (З.З. Харрис); актуализированный текст, в отличие от текста как формальной грамматической структуры (Т.А. ван Дейк); когерентный текст (И. Беллерт); текст, сконструированный говорящим для слушателя (Дж. Браун, Дж. Юл); результат процесса взаимодействия в социокультурном контексте (К.Л. Пайк); связная последовательность речевых актов в коммуникативно-прагматическом контексте (И.П. Сусов, Н.Д. Арутюнова); единство, реализующееся в виде устной или письменной речи (В. В. Богданов); рассуждение с целью обнаружения истины (Ю. Хабермас) [Трубина, 2002]; совокупность письменных и устных текстов, которые производят люди в разнообразных ежедневных практиках, ставшая самостоятельным смысловым полем, некой реальностью [Филлипс, Йоргенсен, 2004, с.10].