Большая часть качественных методов, которые в современной социологии считаются новыми, давно используются в полевых антропологических исследованиях (включенное наблюдение, глубинное интервью, кейс-стади, биографический метод). Сегодня мы просто переносим «ювелирный взгляд» антрополога на те общества, в которых живем сами, и осуществляем поиск универсальных структур и закономерностей посредством многоступенчатого подхода к индивидуальной биографии. Интерес социологии к «зоопарку повседневных практик» порой делает невозможным демаркацию между социологией и антропологией – они исследуют социальные связи через поведенческие коды, избегая жесткого детерминизма, поэтому проблема описания превращается в проблему репрезентации («письма», риторики, тропов, историзации и т.д.) [Козлова, 1999а, с.13‑14,17].
Этнографии – это реалистические описания, где внимание исследователя направлено на события, о которых идет речь в историях информантов (они становятся иллюстрациями к репрезентации социального мира аналитиком). Такое отношение к тексту/информанту можно классифицировать как субъект-объектное (исследователь консультируется у респондентов относительно истории и норм представляемого ими социокультурного сообщества) – в нарративном анализе оно имеет субъект-субъектный характер. В отличие от количественных исследований, нарративы и этнографии выходят за рамки исследовательской схемы, что позволяет им выявлять «естественные» повседневные установки с учетом процессов развития и изменения, а также типичное в уникальных ситуациях [Романов, 1996, с.140]. Иными принципиальными моментами сходства нарратива и этнографии выступают: 1) полное и всестороннее описание феномена в контексте его существования; 2) выявление литературного измерения текста респондента – в его семантической структуре присутствуют риторический и поэтический планы, репрезентирующие не столько сам изучаемый объект, сколько особенности дискурса автора [Рубел, Чегринец, 1998]. Сходны и те стандарты «точной» науки, которые нарушают этнографии и нарративы: реактивность, надежность, повторяемость и репрезентативность [Sanders, 1999]: исследователи «искажают» данные через взаимодействие с теми, кого изучают; у них нет четких критериев для отбора данных из всего собранного материала; интересные результаты невоспроизводимы, так как исследования уникальны; обобщения невозможны из-за ограниченного числа случаев.
Еще в 1940-1950-е годы социальные этнографы поставили под сомнение возможность и желательность соответствия критерию научной объективности той полевой работы, в основе которой лежит глубокая личная вовлеченность исследователя и эмпатическая связь. Отчасти в ответ на позитивистскую критику об отсутствии в этнографическом подходе убедительных процедур сбора и анализа данных в 1960‑е годы «полевые исследователи отошли от метода аналитической индукции в пользу «квазипозитивистского» метода «обоснованной теории» Глейзера и Стросса, чтобы продемонстрировать, что они могут быть так же точны, как и их «количественно-ориентированные» коллеги» [с.670]. Конвенциональный, длительный и независимый стиль полевой этнографической работы имеет свои достоинства и недостатки. Последние могут быть преодолены, в частности, за счет коллективной этнографической работы.
К достоинствам этнографического и нарративного подходов относят сочетание интуиции и творческого начала в работе исследователя: интуиция помогает увидеть новые проблемные зоны и правильно сформулировать исследовательские вопросы; творческий подход позволяет в сотрудничестве с респондентами обнаруживать смыслы, которые они вкладывают в свои жизни в заданном социальном окружении [Janesick, 2001, p.539]. Методическое различие нарративного и этнографического подходов состоит в том, что первый предполагает изучение различных повествований, а второй – длительное детализированное наблюдение за паттернами поведения определенной группы людей. Этнографии позволяют увидеть те «мелочи» жизни, которые не всегда очевидны в повествованиях, поскольку рассказчики редко осознают, что содержание их «историй» социально обусловлено и может быть иначе артикулировано в других пространственно-временных координатах (сравнительный этнографический подход «высвечивает» отличительные социальные паттерны изучаемого локального сообщества).
Противопоставление нарративного и этнографического подходов в последние годы связано с признанием важности «голосов с поля» (аутентичных повествований самих информантов) и с пониманием исследователями своей ответственности за презентацию итогов полевой работы [Gubrium, Holstein, 1999, p.562-564]. До недавнего времени этнографы говорили за своих респондентов. Сегодня информанты обрели авторский голос, стали «сами» описывать свой жизненный опыт и социальные условия его формирования, что изменило статус нарратива – из «слуги» этнографии он превратился в ее «равноправного партнера». Оптимальное соотношение нарративного и этнографического подходов – не их противопоставление или слияние, а взаимный контроль исследовательского процесса и репрезентации его результатов [с.565‑568]: 1) нарративы личного опыта в рамках описания любой социальной группы должны подтверждать значимость созданных этнографом сюжетных линий научной презентации результатов полевой работы; 2) этнографии позволяют увидеть те общие «фреймы» (понятия, сценарии), основанные на межгрупповых различиях, которые если и не диктуют структуру и содержание нарративов личного опыта своих членов, то определяют условия возможности самих повествований («истории» контекстуальны – они рассказываются в разных местах, в разное время и для разных целей); 3) нарративы показывают, что любое сообщество – не только реальный факт действительности, но и совокупность символических значений, которые могут различаться для каждого из его членов, т.е. этнографическая целостность нарушается благодаря своей нарративной природе.
В качественной социологии «история жизни» человека формируется посредством биографического повествования/нарратива, своего рода «сценического представления» себя и своей жизни. Интерес исследователя может быть направлен на содержание, способ конструирования биографии, отражающий социальную идентификацию респондента, или же на сравнение аналогичных случаев коллективного опыта для выявления культурных ориентаций или образцов поведения, типов жизненных стратегий в сходных ситуациях. Специфика социологической работы с биографическим материалом, в отличие от психологического или литературного подходов, состоит в трактовке его как рассказа не о том, что человек думает о своей жизни, а о том, что, где, когда и с кем люди делали, в каких локальных контекстах, с какими результатами и последствиями. Это позволяет идентифицировать скрытые правила, внутренние механизмы, конфликтную динамику и «игры» людей в рамках заданного социального контекста [Берто, 1997, с.14].
В качестве источника биографических данных в социологии выступают полученные в ходе неструктурированных интервью «истории жизни», письменные автобиографии, дневники, письма, семейные архивные материалы, фотографии и т.п. Дневниковый метод интересен в том плане, что «писать дневник – значит конструировать приватное пространство, в котором можно властвовать над временем и вещами – это ситуация возникновения биографической идентичности» [Козлова, 1999а, с.92]. Письма имеют то преимущество, что представляют собой непосредственный акт общения, но они не избавлены от искажений – нет гарантий, что все, сказанное в письме, правда или хотя бы отражение подлинных чувств автора (адресаты писем редко пытаются сохранить «нейтралитет»). Тем не менее, письма используются в рамках исследования одиночества, социальной изоляции и эмоционального отчуждения как привычных явлений в жизни американского общества – в текстах писем выделяются общие тематизации фундаментального для человеческого бытия состояния одиночества [Rokach, 2004]. Наиболее очевидны проблемы с достоверностью опубликованных автобиографий: «письменные мемуары – это форма устной истории, созданная, чтобы вводить в заблуждение историков, … как источник они бесполезны, за исключением атмосферы» [Томпсон, 2003, с.126].
Оптимальным методом получения социобиографических данных является интервью: информанта можно попросить остановиться подробнее на непонятных или интересных моментах; сама конфиденциальная обстановка интервью позволяет получить информацию, публичное озвучивание которой могло бы дискредитировать человека. Однако в любых биографических интервью автоматически возникает проблема организации повествования рассказчика в соответствии с логикой последовательных институциональных достижений, а не реализации собственного жизненного проекта [Батыгин, 2002, с.116]. В любом случае биографические повествования/нарративы личного опыта предоставляют человеку возможность властвовать над временем (допустимы любые временные скачки и смешение этапов жизненного цикла), над вещами (допустимы любые пространственные конфигурации жизненных практик) и над людьми (допустимы любые оценочные суждения).
Нарративы и «истории жизни» обладают рядом специфических характеристик: 1) уделяя внимание конкретным аспектам или этапам жизни человека, они редко включают в себя все события его жизни, так как носят подчеркнуто избирательный, селективный характер; 2) их анализ требует учета «перспективы деятеля», его смыслового горизонта, – интерпретация ситуации через субъективные категории и определения деятеля оказывается важнее, чем то, какова ситуация сама по себе; 3) они направлены на воссоздание исторической, развернутой во времени перспективы событий, поскольку история социальных институтов и изменений раскрывается через жизнеописания людей. Хотя формально биография характеризуется соотношением пройденного жизненного пути и перспективных жизненных планов, в субъективном восприятии самого индивида не прошлое, а именно «планируемое, ожидаемое и предвидимое будущее обеспечивает единство и целостность его биографии и, следовательно, прочность и долговременность его идентификаций» [Ионин, 2000, с.232].