Человек не в состоянии вернуться в прошлое, ему приходится двигаться вперед: нарративы придают осмысленную форму уже пройденному пути и помогают просчитать варианты развития событий и ситуаций в будущем. Темпоральность нарратива предполагает взаимные, а не однонаправленные (прошлое – «причина» всего) отношения между прошлым, настоящим и будущим: прошлое основано на наших изменчивых, избирательных и постоянно реконструируемых воспоминаниях; настоящее нелинейно и множественно; будущее – воображаемая проекция, ориентированная на наши цели, задачи и представления в настоящем, «предполагаемый сценарий», «нечеткий набросок», т.е. «уже случившееся» в прошлом и «еще не случившееся» в будущем конституируют значение настоящего момента [Irwin, 1996, p.111]. Каждый из «видов» времени требует особой нарративной стратегии: в отношении прошлого – это воспоминание, в отношении будущего – надежда, но люди склонны путать их, связывая, например, с прошлым надежды, которым не суждено было сбыться. В этом случае теряется реалистичность воспоминаний, а собственная история жизни оценивается неадекватно [Crites, 1986].
В социологии приняты две классификации жизненных историй: одна классификация включает в себя полные «истории жизни» (очерчивают весь жизненный путь человека, не требуют большого объема и подробной детализации), тематические (отражают некоторую сторону или этап жизненного цикла субъекта) и отредактированные (проинтерпретированы и организованы социологом в соответствии с теоретической логикой исследования) [Девятко, 1998, с.48]. Другая классификация включает в себя автобиографии (истории собственной жизни); биографии (рассказы, написанные «наблюдателем», обладают такими структурными характеристиками, как незримое присутствие других, упоминание семейного прошлого и поворотных событий, наличие точки отсчета и акцент на различии правдивых и ложных утверждений); данные неформализованных интервью (помимо обмена вопросами и ответами здесь присутствуют такие черты нарратива, как упорядочивание респондентом отдельных моментов личного опыта и реконструкция связного, последовательного «Я») [Ярская-Смирнова, 1997а, с.45-48].
Строгость последней классификации постоянно нарушается из-за отсутствия единой трактовки жанровых различий биографии и автобиографии. Одни авторы используют данные понятия как синонимы, предлагая широкое определение биографического метода как способа оценки жизненно-исторических свидетельств, или «документов жизни», которые описывают поворотные с точки зрения изменения фундаментальных структур значений моменты индивидуальных жизней [Социокультурный анализ…, 1998]. Так, В. Голофаст определяет биографические повествования как «лично обусловленные свидетельства социально-культурного, а не только жизненного мира индивида данного типа» [1997, с.23] и видит их фундаментальные особенности в структурном характере и укрупненном взгляде на действительность (что свойственно здравому смыслу и обыденному языку). Голофаст выделяет три слоя биографического повествования: 1) рутина – личный, семейный, групповой быт/обиход, область устойчиво воспроизводимых действий, мыслей, чувств и обстоятельств (социолог должен аргументировать ее контекст – эпоху, место, социальную общность и т.д.); 2) событийная культура – интеграция личных и общественных событий, которая формирует горизонт индивидуальной жизни; 3) тайная, скрытая, малопонятная и неожиданная сторона жизни, которая становится очевидной при первых же вопросах «почему?» и проясняются с помощью техники активной тематизации [с.23‑26].
Другие авторы [Судьбы людей…, 1996] проводят различие между автобиографией и биографией на том основании, что автобиография – всегда больше, чем просто отчет или презентация. «Автобиографии, в отличие от биографий, представляют собой нарративы о практиках, ориентированные на сущностную реальность и истину, где истина рассматривается с уникальной позиции автора, который одновременно и является рассказчиком, и рассматривает себя в качестве такового» [Руус, 1997, с.10]. То есть биография оказывается подкатегорией автобиографии, в которой выбор вопросов открывает нам столько же о самом авторе, сколько он желает открыть нам о предмете.
Синонимичность понятий биографии и автобиографии оправдана тем, что стержень любого (авто) биографического повествования формируют события жизни – большинство из них определяются рассказчиком как обыденные, некоторые обозначаются как поворотные пункты жизненного пути. Кроме того, анализ любых (авто)биографических данных возможен только при условии использования четырех взаимосвязанных категорий, а именно [с.10-13]:
· Контекст – конкретные условия и структура значений биографического повествования (например, рамки социально-исторического опыта одного поколения) далеко не всегда осознаются самим автором и эксплицитно представлены в рассказе, поэтому исследователь должен этот контекст открыть и сконструировать.
· Аутентичность – насколько реалистично автор представил свою жизнь. Обычно автобиографии более аутентичны, поскольку люди редко рефлексируют по поводу отличия себя сегодняшних от того «я», которое переживало события в прошлом, – они просто описывают личностные жизненные опыты; в биографиях возникает проблема оценки правдивости рассказа – сконструирован ли он как правдивый или является таковым.
· Референциальность (отнесенность) – действительно ли человек рассказывает о том, что с ним случилось, что он испытал.
· Рефлексивность – рассказчик смотрит на себя со стороны, меняя уровни и углы зрения под влиянием разных мотивов; чем более рефлексивен рассказ, тем более очевиден в нем контекст.
Выделяют несколько подходов к анализу биографических данных: 1) «восстановление» биографии как целостной и непрерывной последовательности в определенном социально-историческом контексте (реконструирование истории социальных групп и поколений); 2) определение причинных зависимостей событий и их мотивации; 3) интерпретация биографии как последовательности «статусных пассажей» (институционализированных переходов индивида из одного статуса в другой); 4) трактовка биографии как социального конструкта (важна не правдивость повествования, а способ организации жизненного опыта в единую биографию); 5) реконструирование «коллективной биографии» как типичной в определенной среде [Бараулина, Ханжин, 1997, с.100]. Выбор подхода осуществляется по критерию его релевантности типу полученной биографии (семейная, образовательная, профессиональная, статусная, гендерная и т.д.). Например, для интерпретации сексуальной биографии наиболее адекватен социально-конструктивистский подход – он позволяет увидеть, как сексуальность формируется на основе дискурсивного знания о мужском и женском, которое приобретается, воспроизводится и изменяется в течение жизни.
Понятие нарратива объединяет биографический метод в социологии и метод «устной истории» в исторической науке, если рассматривать последний широко - не как исследование источников устного характера или технику опроса свидетелей событий, имеющих историческую значимость, а как смену перспектив социального знания методологически («устная история» как поиск дополнительного знания через ретроспективное интервью) и концептуально («устная история» как субъективно ориентированное исследование) [Устная история…, 2004, с.17]. Собственно биографические исследования возникли позже «устной истории» как логическое продолжение интереса к жизненному опыту индивида с точки зрения интернализированной социальной истории. Обращение к нарративам личного опыта в рамках социологического и исторического исследования обычно объясняется стремлением обнаружить повторяющиеся модели коллективного опыта в конкретной социально-исторической среде. Биографические повествования и «устную историю» объединяет подчиненность определенным литературным канонам: стремясь быть понятым, человек ориентируется на некие очевидные формальные критерии понятности – пространственно-временные координаты, «персонажей», событийный ряд, степень актуальности повествования в момент его наррации и т.д. В общем виде взаимосвязь биографического метода и исторического исследования обозначил В. Дильтей: «человек, ищущий связующие нити в истории собственной жизни, уже, с разных точек зрения, создал в этой жизни единство, которое теперь облекает в слова … в своей памяти он выделил и акцентировал самые важные, на его взгляд, пережитые моменты … таким образом, первая проблема, относящаяся к пониманию и описанию исторических связей, уже наполовину решена самой жизнью» [Томпсон, 2003, с.62].
Эпистемологические проблемы «устной истории» характеризуют и нарративный анализ в социологии. Во-первых, это проблема достоверности, или соответствия реальных событий их описанию, – правда и вымысел в любой «истории жизни» всегда сплетены в единое целое. Воспоминания людей обусловлены личными интересами и/или задачами легитимации, трансформируются под влиянием нового жизненного опыта и вообще возникают благодаря диалогу с интервьюером. Это критическое замечание справедливо, но оно не отрицает познавательных возможностей исследования субъективности, просто выбранные техники и методики должны соответствовать предмету изучения (критика субъективности источников может на самом деле оказаться критикой постановки исследовательских вопросов). Во-вторых, материалы интервью трактуются как «артефакты» (вновь созданные источники): «попытаться понять жизнь как уникальную и самодостаточную серию последовательных событий, не имеющих других связей кроме как ассоциирования неким «объектом», обладающим единой константой в виде имени собственного, – абсурдно» [Бурдье, 2002, с.80]. Данное критическое замечание снимается «искусством интервьюирования» [Устная история…, 2004, с.20-21]: 1) интервьюер должен задокументировать существенное событие в жизни респондента не изолированно, а в системе всех его значимых связей и эпизодов; 2) точность воспоминания в процессе интервьюирования достигается с помощью технологии нарративного интервью, разработанной немецким социологом Ф. Щютце, – трехчленная структура интервью «уменьшает зазор гомологии рассказанного пережитому» (технология интервью будет описана ниже).