Энциклопедия для детей. Всемирная история 1996г. 7 (стр. 1 из 14)
Понять средневековье — вот задача, которую ставят перед собой уже несколько поколений историков. «За другое средневековье», «Чтобы закончить со средними веками» — названия книг французских исследователей Жака Ле Гоффа и Режэн Перну говорят о том, что задача эта нелёгкая, и сразу её решить вряд ли возможно. «Закончить» со средними веками никак не удаётся — современная история Европы заставляет нас вновь и вновь задумываться о её корнях, уходящих в прошлое, высвечивает скрытые прежде стороны средневековой жизни.
Средние века начинались и заканчивались потрясениями, связанными с падением Рима. В V в. н. э.. пал имперский Рим, великий город, несколько столетий обеспечивавший мир и процветание десятков стран и народов. Рим был воплощением порядка, цивилизованной и культурной жизни; он казался несокрушимым, как скала, и божественным, как Космос, Вселенная. Его крах означал уход античной культуры — она лишилась своего средоточия, центра, из которого к полудиким окраинам тогдашнего мира шло мощное излучение политической и культурной силы. Имперские земли были наводнены варварами, не знавшими латыни; жители отдельных областей, говорившие теперь на разных языках, переставали понимать друг друга.
Такой мир превращался в хаос, где господствовали враждебные человеку силы. Страх перед такими последствиями был настолько велик, что падение Рима было оплакано даже многими христианами, которые в целом относились к империи очень настороженно.
Человек раннего средневековья видел мир как бы в магическом зеркале: он знал, что вокруг существует множество «проломов», «трещин» и «дыр», через которые в мир могут проникать силы зла. Рухнул центр вселенной — Рим — и превратился в такую огромную «дыру», которую спешно принялись «заделывать». Средневековье создало «святой город», где в великолепных храмах поклонялись мощам святых, рассказывали легенды о раннехристианских мучениках. Наконец, в Риме находился христианский первосвященник, Папа. Этот город стал чем-то вроде магической печати, наложенной средневековьем на пёструю, разноязычную и разноликую Европу. Такое отношение к Риму хорошо видно в предании о том, как Папа Лев I в 452 г. выехал навстречу вождю гуннов Аттиле, вооружённый одним лишь крестом, и увещеваниями заставил Аттилу отказаться от намерения захватить и разграбить город. Император Священной Римской империи Оттон III, потративший всю свою недолгую жизнь (он умер в 1002 г., в двадцатидвухлетнем возрасте) на приобретение римской короны, вполне мог считать себя преемником Александра Македонского, запечатавшего, согласно древнему преданию, разломы, через которые в мир готовы были проникнуть демонические полчища Гога и Магога.
Травма, нанесённая средневековому сознанию крушением Рима, оказалась настолько тяжёлой, что полностью изменила представления людей о культуре. Средневековье отказалось от стремления к «распространению» культуры, столь свойственного античности; оно предпочло магически «запечатывать» мир, сохранять его границы неизменными. Священник, изгоняющий дьявола из одержимого; Роланд и Оливье, гибнущие в неравном бою с маврами; скульптор, высекающий изображение Христа над церковными вратами, — вот герои средневековья. Хорошим, надёжным считалось то, что уже было и завершилось; слово «новшество» использовалось средневековыми писателями как осуждение недостойного, опасного.
«Каким замечательным был мир в прежние времена, когда в нём в достатке были золото, правосудие и любовь!» — восклицал в XI в. неизвестный нам французский поэт. Со своей точки зрения, он был прав, потому что для средневековья «золотой век» — время, давно минувшее. Сегодняшний же день постоянно грозил срывом, катастрофой, безумием: крупным градом, уничтожавшим посевы и обрекавшим людей на медленную голодную смерть, набегом норманнов, а то и нежданной эпидемией чумы.
Неудивительно, что средневековое искусство не столько «изображало» окружающую действительность, сколько «запечатлевало» её, «останавливало мир». Нас не должно удивлять неумение средневековых художников передать движение, найти правильные пропорции фигур: люди, животные, пейзажи на средневековых фресках и миниатюрах — знаки реального, но не сама реальность. Подобно тому как человек палеолита «останавливал мир», овладевал им в пещерных росписях, средневековый художник останавливал текучее, изменчивое, неуловимое и придавал ему грандиозную форму готического собора. Внутренность храма при этом озарялась таинственным светом, пропущенным через
200
разноцветную «розу» — центральное окно собора; мир средневековья мог существовать только в потоках особого света — благодати Божией.
Средневековый человек видел, что неустойчивый, колеблющийся в своём равновесии мир требует его заботы, организованности и упорядоченности. Он чувствовал себя одновременно Адамом, дающим имена зверям и птицам, и Христом, спасающим землю и людей от вечной погибели. Средневековье было религиозным потому, что оно остро ощущало свою ответственность за судьбу мира. Святой Франциск Ассизский называл «братьями» медведей и волков, с которыми он встречался в лесу, не только из любви ко всякой Божией твари. Франциск чувствовал, что человек не должен поддаваться злобе, ненависти и страху; напротив, он призван в мир, чтобы заботиться обо всём живом, подобно тому, как садовник охраняет слабый росток от вредителей, бури и засухи.
Весь этот сложный, пронизанный магией и религией мир средневековья рухнул в XVI—XVII вв., и вместе с ним ещё раз обрушился Рим. Хозяевами «вечного города» были вовсе не варвары — он сохранил все свои великолепные здания и веками накопленные богатства, в нём жили Папы и собирались коллегии кардиналов, но святость в её прежнем, средневековом понимании из Рима ушла. Центр всего христианского мира на заре Нового времени представлялся европейцам средоточием жадности и безнравственности, служения Дьяволу. Дело здесь было вовсе не в том, что римское духовенство позднего средневековья отличалось какой-то особой развращённостью и лицемерием, — прежний Рим попросту стал мешать Европе, открывающей для себя новые возможности и новые горизонты. «Запечатывание», сохранение мира сменялось его исследованием, а герои, зорко стерегущие рубежи, сменялись героями, эти рубежи взламывающими, — Роланд и король Артур оказывались в тени Леонардо да Винчи и Колумба. Магия в позднем средневековье вновь, как и в древнейшие времена, обращается к природной стихии, «натуре». У европейцев постепенно складывается представление о безграничности человеческих возможностей, о неизмеримости сил, сокрытых в каждом явлении природы. Алхимик пытается овладеть ими, обнаружив философский камень, астролог — определив законы движения светил, художник — поняв строение человеческого тела, а гуманисты — усвоив забытую мудрость Аристотеля. Все эти люди «охотятся за силой»; они входят в царство сил, которое средневековье лишь созерцало.
Наверное, не случайно в творчестве таких глубоких художников XVI в., как Дюрер и Эль Греко, постоянно появляется сюжет из «Апокалипсиса» — «Снятие седьмой печати». Согласно Библии, семью печатями закрыта книга, находящаяся в руке Божией, и сломать их может лишь Христос, принёсший себя в жертву за человечество. После того как печати сняты, наступает конец света. Начинается Страшный Суд, обрекающий грешников на вечную погибель, а праведникам сулящий вечное блаженство. Люди позднего средневековья, несомненно, страшились перемен, происходивших в их жизни, и напряжённо ожидали кары небес: дерзость человека, избравшего магию как средство нападения, а не только защиты, не могла остаться безнаказанной. Ощущение уязвимости вырастает до размеров массового психоза — всюду людям мерещатся черти, ведьмы и колдуны. Родинка необычной формы была достаточным основанием для того, чтобы отправить несчастную жертву на костёр. Фанатизм протестантов и католиков, невиданное ожесточение религиозных войн, ведовские процессы — все эти явления, очевидно, имеют общую основу — страх перед действительностью, который осознавался людьми XVI— XVII вв. как страх перед возмездием. Карнавал расцветает в позднем средневековье именно как праздник, во время которого человек мог вести себя свободно и, главное, безнаказанно. Истово верующие католики подвергают себя самобичеванию, столь же фанатичные кальвинисты крайне ограничивают себя в еде, одежде и домашней утвари — и всё это различные способы подменить кару Господню наказанием, которое человек накладывал на себя сам. Средневековье заканчивается тогда, когда эпоха Просвещения находит противоядие страху в человеческом разуме, своеволия которого и опасались больше всего Средние века.
«Страху Божьему», страху перед действительностью средневековье могло противопоставить лишь одно — идею порядка. Бог создал мир правильным и упорядоченным, а человек портит его по злой воле, греховности или же неведению. Учёные мужи средневековья потратили немало усилий, чтобы разложить мир «по полочкам», понять его устройство. При этом они руководствовались мыслями, довольно странными для современного человека. Считалось, например, что знание вещи — это знание её названия, поэтому десятки страниц научных трактатов заполнялись простыми перечнями имён. Поскольку весь мир создан для человека, то обезьяну Бог, к примеру, сотворил для того, чтобы человек смотрел на неё, как в зеркало, узнавая свои пороки. Средневековая наука вполне верила в существование сказочных чудовищ — ведь в них соединялись части тела настоящих животных (скажем, петушиная голова и змеиный хвост у василиска). Василиск не противоречил порядку, а порядок был важнее достоверности.
Гораздо труднее оказалось внести представление о порядке в общественную и политическую жизнь средневековья. Дело в том, что средневековое общество было очень дробным, оно постоянно распадалось на мельчайшие единицы, «атомы», и собрать их вместе удавалось лишь особо одарённым государям (вроде Карла Великого), да и то лишь на короткое время.