Смекни!
smekni.com

Когнитивная наука Основы психологии познания том 1 Величковский Б М (стр. 4 из 120)

Эта совместная книга по психологии восприятия была затем пере­ведена на многие языки, и до последнего времени ее потрепанные жиз­нью экземпляры отбирались у студентов на госэкзаменах по общей пси­хологии. Кстати, здесь сам Лурия был предельно либерален: «Если студент не знает материал, то и списать не сможет». Он даже специаль­но советовал студентам на консультациях перед экзаменами готовить шпаргалки. На экзаменах всегда задавал одни и те же вопросы с незна­чительными (но, как я сейчас понимаю, важными) вариациями. Вообще был добр к студентам и нетитулованным сотрудникам. Знал, кто нужда­ется в помощи, и помогал многим, в том числе и материально.

Одновременно Лурия вполне мог быть жестким и безапелляцион­ным. В дискуссиях о роли учения Павлова в психологии публично го­ворил, что величие человека можно измерять тем количеством лет, на которое он задержал развитие науки. Там, где научные противоречия приобретали характер морального противостояния, проявлял себя как настоящий боец. Ненавидел карьеризм, плагиаторов и подонков от на­уки, серьезные моральные проступки не прощал даже друзям. Как пи­шет Елена Александровна Лурия, эти люди просто переставали для него существовать. Наученный опытом «средневековья», 1930—50-х годов, предупреждал о готовности многих в академической среде для достиже­ния карьерных целей передвигаться по трупам. Частотным словом в лексиконе Лурия было слово «халтура». На кандидатских и докторских защитах он говорил правду в глаза и действительно останавливал про­ходимцев, по крайней мере, на том участке, где — и пока — он еще это мог сделать. «Вы ошиблись. Эту работу Вы должны были бы предста­вить для защиты на кафедру научного коммунизма. Психология — экс-


периментальная наука. Вы ошиблись дверью». Многих это непосред­ственно задевало, и декан факультета, А.Н. Леонтьев, по секрету рас­сказывал о потоке анонимных «писем граждан» с немыслимыми обви­нениями в адрес Александра Романовича.

Конечно, самое удивительное — это атмосфера, которую он умел создать вокруг себя. В глухие времена, когда даже самые специальные научные журналы попадали в университетскую библиотеку с годичным опозданием, после тщательного контроля их политического содержа­ния, в его окружении не было никакого ощущения изолированности. С этой идеологической открытостью коррелировала открытость дома. Большая профессорская квартира в двух шагах от Ленинки была откры­та не только для коллег, но и для студентов, которым даже разрешалось брать с собой книги. Помню, после первого посещения я ушел домой, бережно держа в руках роскошный экземпляр «Die Krise der Psychologie» Карла Бюлера. Оказывается, не одного меня, студента-второкурсника, беспокоило состояние этой науки.

Лурия следил за тем, чтобы его сотрудники и студенты выступали с докладами, и сам организовывал неформальные научные семинары, проходившие у него дома, в университете на Моховой или в госпитале Бурденко. Попадавшие в Москву знаменитости неизменно приглаша­лись для таких выступлений. Он сам переводил выступления иностран­ных гостей, причем часто не выдерживал узких рамок этой роли и ско­рее комментировал сказанное. Прослушав первые фразы доклада крупнейшего американского специалиста по развитию ребенка Джеро­ма Брунера, он вместо перевода вдруг сказал аудитории из примерно 100 человек: «Ну, здесь нет ничего нового — мы с Выготским знали все это 40 лет назад!»

Его забота о научной молодежи была удивительной. Когда в конце обучения я по рекомендации Лурия оказался в Берлинском университе­те, то еженедельно получал от него письма, хотя никоим образом не вхо­дил в число ближайших учеников и специализировался по другой кафед­ре. Лишь недавно я узнал, что письма он писал и тогдашнему директору Института психологии Берлинского университета. Главная мысль — мо­лодежь должна попасть в хорошие руки. Изобретением Лурия и декана Леонтьева были Летние психологические школы (ЛПШ), проводившие­ся на базе спортлагеря МГУ в Пицунде. Я был президентом одной из та­ких школ и, составляя список участников, совершил «серьезную полити­ческую ошибку», не включив в него секретаря комитета комсомола... В этом и других, менее комичных эпизодах мне очень помогла поддержка Лурия и Леонтьева, очевидно, пытавшихся проводить собственную «кад­ровую политику», отличную от политики партийных функционеров. Что касается ЛПШ, то они оказались чрезвычайно удачной формой подго­товки специалистов высшей квалификации, через которую прошли тог­да все ведущие молодые психологи Московского университета. 18


Лурия использовал каждую возможность, чтобы увлечь других сво­им делом. Многие зарубежные и отечественные нейропсихологи при­знают, что выбрали профессию в результате встречи с ним. Проходя по университетскому двору, он часто подходил к группкам студентов: «Ну как же можно стоять вот так часами и совсем ничего не делать!» Когда я стал его ассистентом, меня и моих близких будили его звонки около 7 часов утра: «Боря, ты еще спишь?!» Он заставлял ходить на свои лекции (которые, увы, тогда казались мне скучными). Однажды предложил прочитать лекцию вместо себя. К этому выступлению я тщательно гото­вился неделю. Оказался перед амфитеатром внимательно смотрящих на меня лиц в одной из аудиторий старого здания МГУ (с характерным для того периода названием «Коммунистическая» или «Большевистская»), смешался и прочитал лекцию за 15 минут. «Замечательно, — сказал Лу­рия, — а теперь прочти еще раз!» Эта забота казалась естественной, как и возможность выяснить абсолютно любой вопрос. С течением време­ни, правда, он все чаще отвечал не на заданный вопрос, а на какой-то другой, который его в этот момент волновал.

То, какой шанс мы не использовали в своей жизни, стало ясным, когда Александра Романовича не стало, а затем умер и декан Алексей Николаевич Леонтьев. Факультет быстро посерел, новое, назначенное сверху «руководство советской психологии» было вполне на уровне сво­его куратора в научном отделе ЦК КПСС, по образованию то ли водо­проводчика, то ли электрика. Глупость и провинциальная спесь, надеж­нее любого железного занавеса, на десятилетия отгородили нас тогда от внешнего мира.

Моим увлечением стала так называемая когнитивная психология, опирающаяся на естественно-научные аналогии и компьютерное моде­лирование восприятия, памяти и мышления. Как одна из основ для прикладных работ по искусственному интеллекту, это направление под­держивалось в «Большой академии» самым известным в стране «искус­ственным интеллигентом» Дмитрием Александровичем Поспеловым, а также вице-президентом академии, физиком Евгением Павловичем Ве­лиховым. Нам казалось тогда, что анализ мозговых механизмов в этих исследованиях не столь существенен, ведь одна и та же программа вы­числений может быть запущена на разных компьютерах. Нейропсихо­логия все еще оставалась слишком интуитивной, ориентированной на отдельные клинические случаи. Она очень напоминала знаменитый тест чернильных пятен швейцарского психиатра Германа Роршаха, где в симметричных бессмысленных узорах каждый может увидеть то, что хо­чет. Недаром сам Лурия часто называл нейропсихологические данные «трехмерным Роршахом».

На всемирном психологическом конгрессе в Лейпциге 1980 года, приуроченном к 100-летнему юбилею основания психологии, после доклада о моих экспериментальных исследованиях зрительной памяти я

19


получил несколько приглашений продолжить работу на Западе. Среди прочих было и приглашение в Торонто — Мекку когнитивной психоло­гии и нейропсихологии. Правда, безымянный коллега из советской де­легации не поленился подсчитать число ссылок на советских и зарубеж­ных авторов в моем докладе, так что в Москве меня неожиданно обвинили в использовании трибуны международного конгресса для... проамериканской пропаганды. После этого моя подготовленная для за­щиты докторская диссертация как-то сразу затерялась. Меня отстрани­ли от лекций, а мои ученики долгое время могли защититься только под чужим, фиктивным руководством. Лишь с большим трудом и под лич­ное поручительство тогдашнего директора издательства МГУ A.C. Аве-личева мне удалось в 1982 году выпустить посвященную памяти Алек­сандра Романовича книгу «Современная когнитивная психология».

Последовать приглашению друзей и классиков современной науч­ной психологии, Фергюса Крэйка и Эндела Тулвинга, я смог лишь 10 годами позже. Интересно было разобраться, почему относительно/не­большое отделение психологии университета Торонто считается одним из лучших в мире. Оказалось, что в этом викторианском здании в исто­рическом центре города царит именно та атмосфера, которую постоян­но пытался культивировать Лурия. Во-первых, рыцарская преданность науке. Во-вторых, постоянная открытость классиков для общения со студентами (с характерным для США и Канады принципом приоткры­той двери — каждый может войти и задать вопрос, если, по его мнению, вопрос достаточно важен, чтобы прервать работу профессора). В-треть­их, очень неформальные, но одновременно и обязательные научные семинары, названные в Торонто в честь пионера исследований памяти Германа Эббингауза «Эббингаузовской империей». В-четвертых, безус­ловный интернационализм, особенно подчеркиваемый пестротой сту­денческих лиц в аудиториях. В-пятых, отслеживание по минутам, что происходит в большом научном мире, благо для этого наконец-то по­явилось идеальное средство коммуникации — электронная почта.

В исследованиях памяти в начале 1990-х годов происходили важ­ные изменения. Принятое в когнитивных теориях различение двух форм памяти — памяти на общие факты и на события собственной био­графии — неожиданно стало подтверждаться результатами наблюдений за пациентами с различными формами амнезии и в особенности данны­ми так называемой позитронной томографии, нового физического ме­тода, позволяющего восстановить картину работы мозга при решении различных задач. Постепенно мировая научная психология, как боль­шой неуклюжий корабль, стала поворачиваться на луриевский курс. Надо признать, что у Лурия не было надежного метода. Гипотезы о моз­говой локализации функций можно было проверять только postmortem, после смерти пациента. То, что он угадывал благодаря своему опыту и уникальным способностям, с трудом могли повторить другие, даже в его 20 ближайшем окружении. Методы трехмерного картирования мозга изме-