Смекни!
smekni.com

Когнитивная наука Основы психологии познания том 1 Величковский Б М (стр. 8 из 120)

В одной из своих главных работ «Исследование о человеческом по­знании» Юм хотя и следует философской линии Бэкона и Локка, но при этом подчеркивает не столько силу, сколько ограниченность знаний чело­века. В первом разделе он пишет: «Философы другого рода считают чело­века скорее разумным, чем действующим существом... Они видят в при­роде человека предмет спекулятивных размышлений и, точнейшим образом, проверяя эти размышления, устанавливают те принципы, кото­рые управляют нашим познанием, возбуждают наши чувства и заставля­ют нас одобрять или порицать определенный объект, поступок или образ действий» (Юм, 1966, т. 2, с. 8). Причисляя себя к этой группе философов, Юм продолжает: «...довольно значительную часть науки составляет рас-

4 Кондильяк писал, что воззрения Беркли, конечно, безумны, но ни одна философс­
кая система так не сложна для опровержения, как его. Опираясь на работы политическо­
го деятеля 19-го века Фридриха Энгельса, объективность как первичных, так и вторич­
ных качеств отмечал С.Л. Рубинштейн (1889—1960). С его точки зрения, выявляемые во
взаимодействии предметов первичные качества не более реальны, чем вторичные, ко­
торые выявляются во взаимодействии человека с предметным миром (Рубинштейн, 1957,
с. 58—59). Попытки доказательства объективности не только сенсорных качеств, но и зна­
чений предпринимались и другими авторами: гештальтпсихологами (см. 1.3.1), А.Н. Ле­
онтьевым (см. 3.3.3), Дж.Дж. Гибсоном (см. 9.3.1), а в последнее время также приматоло­
гом и психолингвистом М. Томаселло (Tomasello, 1999a). Общим подходом к этой про­
блеме является гипотеза трех миров философа Карла Поппера (2002; Popper, 1984). Он
пЪдчеркнул сосуществование мира физических объектов, мира психических состояний и
мира культуры, призвав к изучению связывающих их отношений. 33

познавание различных операции духа, их отделение друг от друга, подве­дение под соответствующие рубрики и устранение того кажущегося бес­порядка и запутанности, в которых они находятся, когда предстают в ка­честве объектов размышления и исследования» (Юм, 1966, т. 2, с. 16).

Последовательное рассмотрение законов внутренней жизни идей натолкнуло Юма на фундаментальную проблему, которой современные авторы предлагают присвоить его имя (см. 2.2.1 и 9.1.3). В своем внут­реннем опыте каждый из нас легко находит образы предметов. Если органы чувств постоянно поставляют нам красочные картинки, то дол­жен быть и наблюдатель — маленький человечек в голове, или гомунку­лус, который эти картинки рассматривает. Но (и в этом состоит «про­блема Юма») как тогда объяснить восприятие гомункулуса? Постулировав гомункулуса второго порядка? Совершенно аналогично, если понимание предложения, как считал еще Августин, предполагает его перевод на некоторый универсальный «язык мысли», то как может быть понят сам этот внутренний язык (linguamentalis— см. 9.2.1)? Про­блемы возникли и с понятием души, которую Аристотель определял как «первичную энтелехию». Ведь если душа приводит наше тело в движе­ние, то она должна иметь для этого соответствующие органы, и все тот же, по сути дела, вопрос состоит в том, как (с помощью каких органов второго и более высоких порядков) инициируются движения этих ги­потетических органов души.

Отчетливо сознавая, что во всех этих рассуждениях возникает опас­ность бесконечного регресса, Юм попытался описать впечатления и идеи вне какой-либо связи с активностью «Я». Результатом оказалась строго механистическая теория субъекта, понимаемого как совокупность ато­марных ощущений («идей»), взаимоотношения которых полностью за­даются формальными законами ассоциаций по близости (во времени и в пространстве) и по внешнему, перцептивному сходству.

В рационализме вершиной индивидуализма стала монадология Г.В. Лейбница (1646—1716). Согласно этой философской концепции, реальный мир состоит не из одной, как у Гоббса и Спинозы, и не из двух, как у Декарта, а из бесчисленного количества автономных и пси­хически деятельных субстанций, или монад. Сам этот термин исполь­зовался уже пифагорейской школой древнегреческой философии, но содержательным прообразом монад стали простейшие организмы, на­блюдавшиеся Лейбницем с помощью одного из первых микроскопов. То, что на поверхности кажется нам единым телом, в действительности есть совокупность множества монад. Каждая монада содержит в себе фрагменты знаний об истории и, отчасти, о будущем мира, который независимо от этого знания непрерывно развертывается во времени по изначально заданной программе. Эта программа, или «предустановлен­ная Богом гармония», определяет и отношения монад между собой. Мо­нады отличаются рядом особенностей, например, минералы и растения представляют собой как бы спящие монады с бессознательными пред-


ставлениями, тогда как монады, образующие животных, могут быть способны к ощущениям и памяти5. Монады отличаются также перспек­тивой, под которой им открывается история мира, и отсутствием раз­личения деталей — когда другие монады удаляются настолько, что скрываются из вида. Фактически это индивиды, одиноко блуждающие во Вселенной.

«Предустановленная Богом гармония» совсем не случайно напоми­нает множество однажды заведенных часовых механизмов. Речь идет все о той же картезианской проблеме свободы воли (см. 1.1.1 и 4.4.3). Наме­ченный Лейбницем подход к объяснению произвольных движений по­стулирует иерархическую организацию монад, образующих человеческое тело. В верхней части такой иерархии расположены монады, способные к относительно более отчетливому восприятию себя и Вселенной. Одна из них занимает при этом абсолютно главенствующее положение, реп­резентируя то, что можно было бы назвать «душой человека». Предпо­лагается, что эта монада способна к особенно ясному восприятию (ап­перцепции) и самовосприятию (интроспекции). Именно в ее интересах в норме и происходят разнообразные движения тела. Иными словами, когда рука движется, выполняя некоторое волевое действие, то цель производимого рукой движения в общем случае соответствует целям и точке зрения главенствующей монады («души»), а не возможным ло­кальным целям и ограниченному полю зрения («малым перцепциям») любой из многочисленных монад, составляющих руку или тело. В этом и только в этом смысле, по мнению Лейбница, допустимо говорить о произвольности движений тела и даже о свободе воли вообще (см. 9.1.3).

С рационалистических позиций Лейбниц критически оценил сен­суализм своего главного оппонента Локка: «Нет ничего в интеллекте, чего не было бы раньше в наших ощущениях — кроме самого интеллек­та^. Великий математик и логик, Лейбниц ввел в употребление ряд центральных понятий будущей когнитивной науки, такие как «алго­ритм», «изоморфизм» и «модель». Следуя более ранним соображениям Томаса Гоббса, он последовательно развивает мысль о машинном моде­лировании мышления человека: если бы удалось присвоить каждой простой мысли некоторое число, то при возникновении научных и жи­тейских споров всегда можно было бы попытаться найти рациональное решение с помощью математических вычислений, опирающихся на за-

5 Нейрокогнитивные и модулярные подходы последних двух дсятилетий обнаружива­
ют некоторое сходство с этой глобальной концепцией мозаичной огранизации мира (см.
2.3.2 и 9.1.3). Более гого, в современной науке некоторые акторы готовы идти дальше
Лейбница, доказывая, например, существование примитивных форм памяти и интеллек­
та у растений (Trewavas, 2003).

6 Карл Поппер (Popper, 1984) считает, что впервые обмен именно этими аргументами
состоялся более чем за два тысячелетия до Локка и Лейбница — между древнегреческими
философами Протагором и Парменидом.35


коны логики. В письме к одному из потенциальных спонсоров, принцу Евгению Савойскому, Лейбниц пишет, что такой универсальный вы­числительный аппарат («Универсальная Характеристика») мог бы быть создан при условии достаточного финансирования «группой способных людей» за какие-нибудь «5 лет». Надо сказать, что, будучи не только философом, но и известным юристом, Лейбниц на этом поприще пре­красно владел искусством возможного, подчеркивая необходимость компромиссов, разумность которых часто имела мало общего с рацио­нальностью математических выкладок (см. 8.4.1).

Таким образом, оба философских лагеря — рационалисты и эмпи-рицисты — обнаружили в своих работах одинаковое стремление к фор­мально-редукционистскому объяснению феноменов индивидуального сознания. Это вполне соответствовало духу времени. Его ярко выразил типичный представитель научного мировоззрения 18-го столетия, фран­цузский математик и механик Пьер Симон Лаплас, считавший принци­пиально возможным выразить все совершающееся в мировом порядке одной всеобъемлющей математической формулой. Он же последователь­но критиковал представление о свободе воли: зная исходное состояние Вселенной и используя одни лишь законы ньютоновской механики, можно с любой степенью точности предсказать ее состояние в некото­рый будущий момент времени. Конечно, этот подход явно не благопри­ятствовал возникновению научной психологии. Из трех постулатов кар-тезианско-локковской традиции — индивидуализма, математического редукционизма и интроспекционизма — критике стал первоначально подвергаться третий, видимо, как наименее существенный для традиции в целом7.