В “Шагах Командора” обнаруживается немало звеньев, которые — при сохранении и общей схемы — с большим или меньшим приближением “разыгрываются” в “Поэме”. Помимо уже указанных перекличек сравнить еще:
Настежь дверь из непомерной стужи,
Словно круглый бой ночных часов,
Бой часов: “ты звал меня на ужин.
Я пришел. А ты готов?”
У Ахматовой:
Я, к стеклу приникшая стужа...
Вот он, бой крепостных часов…
Выходи ко мне смело навстречу,
Гороскоп твой давно готов...
У Блока:
…бьют часы в последний раз
У Ахматовой:
Не последние ль близки сроки...
А часы все еще не бьют...
У Блока:
В час рассвета холодно и странно
В час рассвета — ночь мутна.
У Ахматовой:
Не предчувствием ли рассвета
По рядам пробежал озноб...
У Блока:
В пышной спальне страшно в час рассвета...
Холодно и пусто в пышной спальне,
Настежь дверь из непомерной стужи
В зеркалах отражены?
Скоро ль видеть неземные сны...
Нет ответа — тишина.
Анна! Анна! — Тишина.
За ночным окном туман.
У Ахматовой:
Но мне страшно...
Спальню ты убрала как беседку...
В дверь мою никто не стучится,
Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит.
А часы все еще не бьют
Дева Света! Где ты, Донна Анна?
Анна! Анна! Тишина.
Герой “без лица и названья”.
В “Поэме без героя” дважды выступает некто “без лица и названья”:
С детства ряженых я боялась,
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то тень
Среди них “без лица и названья”
Затесалась.
И дождался он. Стройная маска
На обратном “Пути из Дамаска”
Возвратилась домой... не одна!
Кто-то с ней “без лица и названья...”
Недвусмысленное расставанье
Сквозь косое пламя костра
Он увидел...
Включение во второй отрывок “без лица и названья” в сюжет позволяет поставить вопрос о связи носителя этой формулы — в данном случае — с тем, о ком сказано в отрывке:
Мимо, тени! — Он там один.
На стене его профиль.
Гавриил или Мефистофель
Твой, красавица, паладин?
Демон сам с улыбкой Тамары,
Но также таятся чары
В этом страшном дымном лице
Плоть, почти что ставшая духом,
И античный локон над ухом,
Все таинственно в пришельце.
Это он в переполненном зале
Слал ту черную розу в бокале
Или все это было сном?
С мертвым сердцем и мертвым взором
Он ли встретился с Командором,
В тот пробравшись проклятый дом?
И его поведанным словом,
Как вы были в пространстве новом,
Как вы были в пространстве новом,
Как вне времени были вы,
И в каких сияньях янтарных
Там, у устья Леты — Невы.
Окончательное уточнение содержится в стихах:
Побледнев, он глядит сквозь слезы,
Как тебе протянули розы
И как враг его знаменит.
Отсюда правдоподобное заключение об одном из конкретных приуроченных “без лица и названья” второго отрывка и вероятное предположение о генеалогии этого образа. Речь идет прежде всего о слое блоковских образов и символов (сравнить запись в связи со свиданием Коломбины: “Призраки в вьюге [может быть, даже — двенадцать Блока, но вдалеке и нереально]”). В этом смысле нельзя считать опровержением сказанного здесь Ахматовой: “Кто-то без лица и названья” (“Лишняя тень” 1-й главы), конечно, никто, постоянный спутник нашей жизни и виновник стольких бед (сознаюсь, что 2-й раз он попал в Поэму [3 главка] прямо из балетного либретто, где он в собольей шубе и цилиндре, в своей карете провожал Коломбину, когда у него под перчаткой не оказалось руки). Итак, то — шестая страница неизвестно чего почти неожиданно для меня самой, стала вместилищем авторских тайн. Но кто обязан верить автору? И от чего думать, что будущих читателей (если они окажутся) будут интересовать именно эти мелочи. В таких случаях мне почему-то вспоминается Блок, который с таким воодушевлением в своем дневнике записывает всю историю “Песен судьбы”. Видно, Александр Александрович придавал очень большое значение этой пьесе, а я почти за полвека не слышала, чтобы кто-нибудь сказал о ней доброе или вообще какое-нибудь слово (бранить Блока вообще не принято)”.
Сравнить в либретто: “Лишняя тень — без лица и названья (страшная). Два поэта в масках — демон и верстовой столб... Они (Коломбина и Лишняя Тень) идут по лестнице, наверху... любовная сцена. Во время поцелуя Коломбина видит драгуна в зеркале. Вопль. В музыке что-то ужасное”. В записях к “Поэме”: “В зеркале отражается Лишняя Тень... С маскарада возвращается О., с ней Неизвестный... Сцена перед дверью”. В записях есть и существенные уточнения действий этого персонажа (“Лишняя тень”) в “Поэме”: “Появляется на балу в 1-й картине. У нее свита за кулисами, она свистом вызывает ее и танцует с ней. Все разбегаются. Во 2-й картине она заглядывает в окно комнаты Коломбины и отражается в зеркале, двоясь, троясь и т. д. В 3-й картине выходит из кареты в бобровой шинели и цилиндре, предлагает драгуну ехать с ним... Он (драгун) качает головой и показывает палевый локон. Рукой в перчатке Лишняя Тень хочет отнять локон. Он хватает Тень за руку — перчатка у него в руке, руки не было...” Наконец, в записях есть и прямое указание: “Коломбина и Блок — на островах”.
Интересный факт, что в “Арфах и скрипках” Блока есть два стихотворения, помещенные подряд — “В неуверенном зыбком полете...” (ноябрь 1910) и “Без слова мысль...” (декабрь 1911), где есть обе части этого образа:
Как ты можешь летать и кружиться
Без любви, без души, без лица?
и:
Без слова мысль, волненье без названья.
Какой ты шлешь мне знак...
со следующими мотивами призрака, сна, несбыточной яви. Похоже, что из такого именно скрещенья ключевых образов 2-х цитат и возникла тень “без лица и названья”.
“Весьма любопытно, — отмечает Топоров, — что в “Поэме” Блок характеризуется прежде всего цитатами и парафразами из его собственных сочинений, что вполне согласуется с его функцией знака эпохи, памятника ей”.
Таким образом, место Блока в “петербургской повести” особое: он ее сюжетный герой (Арлекин), и он выступает в ней как высшее воплощение своей эпохи (“поколения”), и в этом смысле присутствует в ней цитатно, своими произведениями.
Возможно, что “без лица и названья” — не только знак указания на Блока, на едва заметный полемический выпад против поэтики символизма, меткое пародирование ее
(“Моя поэма... полемична по отношению к символизму, хотя бы к “Снежной маске” Блока. У Блока в “Снежной маске” — распятие, а герой — автор остается жить, а у меня в поэме “настоящая физическая смерь героя”). Блок в значительной степени определил своим творчеством атмосферу поэмы и в то же время кое в чем творчество Ахматовой. С этой атмосферой связаны многочисленные, более близкие, или более отдаленные переклички с его поэзией (“аллюзии”). Но нигде мы не находим того, что критик старого времени мог бы назвать “заимствованием”: творческий облик Ахматовой остается совершенно непохожим на Блока даже там, где она трактует близкую ему тему.
До сих пор известно было пять стихотворений, которые Ахматова посвятила Блоку. Они относятся к разным периодам ее жизни и одинаково свидетельствуют о том
исключительном значении, которое имело для нее явление Блока. А что он занимал особенное место в жизни всего предреволюционного поколения, доказывать не приходится.
Первое стихотворение ответ на “мадригал” Блока (“Я пришла к поэту в гости...”, 1944) — было уже рассмотрено выше.
Второе — поминальное, написано в августе 1921 г. непосредственно после похорон Блока на Смоленском кладбище 10 августа (28 июля ст. ст.). В нем Ахматова пользуется народной формой русского тонического стиха, без рифм, с дактилитическими окончаниями, и задумано оно, по подбору образов и стилю, как своего рода духовный стих, выражающий народное горе о кончине поэта:
А Смоленская нынче именинница,
Синий ладан над травою стелется,
И струится пенье панихидное,
Не печальное нынче, а светлое.
И приводят румяные вдовушки
На кладбище мальчиков и девочек
Поглядеть на могилы отцовские.
А кладбище — роща соловьиная,
От сиянья солнечного замерло.
Принесли мы Смоленской заступнице,
Принесли святой богородице
На руках во гробе серебряном
Наше солнце, в муке погасшее,
Александра, лебедя чистого.
Этим ограничиваются стихи Ахматовой, современные Блоку, которые были известны до сих пор. Три последних стихотворения были написаны в 1944 – 1960 гг., через много лет после смерти, и содержат в поэтической форме воспоминание и оценку, претендующую на историческую объективность, хотя и личную по тону: первое и третье написаны в 1944 – 1960 гг., второе присоединено к ним в 1960 г. и в дальнейшем вошло в состав одного с ними цикла “Три стихотворения” (1944 – 1960).
Первое: “Пора забыть верблюжий этот гам...”, озаглавленное первоначально “Отрывок из дружеского послания”, представляет прощание с Ташкентом и с ориентальными темами периода эвакуации. Поэтесса возвращается на родину, и родной среднерусский пейзаж Слепнева и Шахматова связывается в ее воображении с именем Блока, воспевшего красоту родной земли: “И помнит Рогачевское шоссе \ Разбойный посвист молодого Блока”.
Аллюзия понятна только при пристальном знакомстве с блоковской поэзией. Его стихотворение “Осенняя воля” (“Выхожу я в путь, открытый взорам...”), написанное в июле 1905 г., помечено автором: Рогачевское шоссе.