Что ж, — сказала Анна Андреевна, — я ничего тут не вижу.
И Пушкин так всегда делал. Всегда.
Брал у всех, все, что ему нравилось.
И делал навеки своим.
Известным литературоведом В. М. Жирмунским было проведено крупное исследование, посвященное теме “блоковского текста” в творчестве Анны Ахматовой. Многие исследователи затрагивают в своих работах эту проблему: Чуковская Л. К., Тименчик Р. Д., Цивьян Т. В., а также Топоров В. Н., посвятивший этому вопросу многие статьи.
Но все же пока еще сложно, да и рано подводить итоги поэтической перекличке двух поэтов. Очень много противоречивых фактов и мнений связаны с этой темой.
Понятие легенды неоднозначно. Термин “легенда” применительно к истории своих отношений к Блоку употребляла сама Ахматова. “Вторая легенда”, с которой я прошу моих читателей распроститься навсегда, — писала она в поздних автобиографических заметках, относится к моему так называемому “роману” с Блоком...”, “Из чего была состряпана легенда о романе, просто ума не приложу, но что она нравилась и ее хотели, это несомненно”. Понятие “легенда” употреблено здесь Ахматовой в очень узком, чисто биографическом и резко отрицательном смысле, как синоним “сплетни”, “нелепого вымысла”. С этой “легендой” Ахматова в поздние годы жизни, по мнению многих исследователей, считала необходимым бороться, опровержению этой “легенды” в значительной степени посвящены ее “Воспоминания об Александре Блоке”.
В ином, значительно более широком смысле, применительно к творчеству Блока и его облику в сознании современников, употребил понятие “легенда” Ю. М. Тынянов. В статье “Блок”, написанной вскоре после смерти поэта, Тынянов писал: “Блок — самая большая лирическая тема Блока. (...) Об этом лирическом герое и говорят сейчас. Он был необходим, его окружает легенда, и не только теперь — она окружала его с самого начала, казалось даже, что она предшествовала самой поэзии Блока...”.
В рабочих тетрадях Ахматовой сохранилось большое число отрывков мемуарного характера, которые относятся к Блоку. Все они, как и печатные “Воспоминания”, по шутливому определению самой писательницы, в сущности, написаны на тему: “О том, как у меня не было романа с Блоком”. “Все мои воспоминания о Блоке, — сообщает Ахматова в своих записях, — могут уместиться на странице обычного формата, и среди них интересна только его фраза о Льве Толстом”.
В черновых планах статьи перечислены все встречи Ахматовой с поэтом, они даже пронумерованы (девять номеров, однако список не доведен до конца).
Однако при всем поверхностном и мимолетном характере этих встреч “на людях”, в литературных салонах и литературных вечерах, нельзя не заметить, что для Ахматовой они всегда были чем-то очень важным, что она на всю жизнь запомнила, казалось бы внешне незначительные, но для нее по-особенному знаменательные слова своего собеседника. Это относится, например, к упомянутым выше словам Блока о Л. Н. Толстом. В разговоре с Блоком Ахматова передала ему замечание молодого поэта Бенедикта Лившица, “что он, Блок, одним своим существованием мешает писать стихи”. “Блок не засмеялся, а ответил вполне серьезно: “Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой”. В другой раз, на одном литературном вечере, где они выступали вдвоем, Ахматова сказала: “Александр Александрович, я не могу читать после вас”. Он — с упреком в ответ — “Анна Андреевна, мы не тенора”. Сравнение это, надолго запечатлевшееся в памяти, было, может быть подхвачено через много лет в стихотворении, где Блок предстает как “трагический тенор эпохи” (1960). Ахматова рассказывает дальше: “Блок посоветовал мне прочесть “Все мы бражники здесь”. Я стала отказываться: “Когда я читаю “Я надела узкую юбку”, смеются”. Он ответил: “Когда я читаю “И пьяницы с глазами кроликов” — тоже смеются”.
Но наиболее впечатляющей была неожиданная встреча Ахматовой с Блоком в поезде на глухом полустанке между географически близкими Шахматовым (усадьбой Бекетовых) и Слепневым (имением Гумилевых), скорее напоминающая не бытовую реальность, а эпизод из неправдоподобного любовного романа: “Летом 1914 года я была у мамы в Дарнице, под Киевом. В начале июля я поехала к себе домой, в деревню Слепнево, через Москву. Где-то, у какой-то пустой платформы, поезд тормозит, бросают мешок с письмами. Перед моим изумленным взором неожиданно вырастает Блок. Я вскрикиваю: “Александр Александрович!”. Он оглядывается и, так как он был не только великим поэтом, но и мастером тактичных вопросов, спрашивает: “С кем вы едете?”. Я успеваю ответить: “Одна”. Поезд трогается”. И этот рассказ подтверждается свидетельством записных книжек Блока. Ахматова продолжает: “Сегодня, через 51 год, открываю Записную книжку Блока и под 9 июля 1914 года читаю: “Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной. — Меня бес дразнит. — Анна Ахматова в почтовом поезде”.
В своих мемуарных записях Ахматова уделила немало места опровержению “легенды” о ее “так называемом романе с Блоком”, или, как она пишет в другом месте, “чудовищных слухов о ее “безнадежной страсти” к А. Блоку, которая почему-то до сих пор всех весьма устраивает. (...) Однако теперь, когда она грозит перекосить мои стихи и даже биографию, я считаю нужным остановиться на этом вопросе”.
Сплетня эта — “провинциального происхождения”, она “возникла в 20-х годах, после смерти Блока”, “уже одно опубликование архива А. А. Блока должно было прекратить эти слухи”.
Гораздо существеннее для современного читателя восприятие Ахматовой поэтической личности Блока и те творческие связи между ними, о которых ниже пойдет речь. Ахматова писала в своих заметках: “Блока я считаю не только величайшим поэтом первой четверти XX века (первоначально стояло: “одним из величайших”, — В. Жирмунский), но и человеком-эпохой, т. е. самым характерным представителем своего времени...” К богатой мемуарной литературе о Блоке присоединяются еще несколько фрагментарных страниц содержащих воспоминания о Блоке Анны Ахматовой. В этих воспоминаниях воспроизводятся 3 — 4 интересных высказывания Блока, ряд беглых впечатлений от встреч с ним и кое-какие любопытные подробности, но в целом они далеко не поражают обилием материала. Информация, заключенная в них имеет значение не столько сама по себе, сколько тем, от кого она исходит. Анна Ахматова избрала в своих кратких мемуарах жесткий, “пушкинский” принцип чистого фотографического повествования. Рассказав о встречах с Блоком, она не поделилась своими мыслями о нем, промолчала о своем глубинном отношении к нему и о его поэзии и оставила при себе свои оценки его произведений.
В самом деле, А. Ахматова и ее старший современник А. Блок были знакомы друг с другом гораздо меньше, чем это многим представляется. “Анна Андреевна говорила мне, — пишет Д. Максимов, — что встречалась с Блоком редко, за всю жизнь — не более 10-ти раз и подолгу с ним не разговаривала. Эти встречи происходили на людях, иногда при совместных выступлениях. У Анны Андреевны Блок ни разу не был. А она к нему зашла лишь 1 раз — в конце декабря 1913 года, когда он жил на Офицерской. Да и тогда она торопилась к себе в Царское село и просидела недолго, “минут сорок”. Легенду о романе с Блоком Ахматова решительно отрицала, и не случайно, читая Д. Максимову свои воспоминания, в шутку назвала их так: “О том, как у меня не было романа Блоком”. “Как человек-эпоха Блок попал в мою поэму “Триптих” (“Демон сам с улыбкой Тамары…”), однако из этого не следует, что он занимал в моей жизни какое-то особенное место. А что он занимал особенное место в жизни всего предреволюционного поколения, доказывать не приходится” (Оригинал заметки — в Рукописном отделе Ленинградской публичной библиотеки).
В образной форме эта мысль воплощена в одном из более поздних стихотворений Ахматовой (1946), посвященных исторической роли поэта, ее современника: Как памятник началу века, \ Там этот человек стоит...
Однако хотелось бы посмотреть на описанные выше факты с другой стороны. В. М. Жирмунский пишет: “В своих мемуарных записях Ахматова уделила немало места опровержению... легенды”. Далее Жирмунский заключает: “Мы будем исходить в дальнейшем из этих неоднократно повторенных признаний А. А. Ахматовой и не считаем необходимым вообще углубляться в интимную биографию художника”.
Однако из этого не следует, что интерес к биографии поэта (в частности, а иногда и в особенности, к интимной) незаконен или, по меньшей мере, имеет малое отношение к изучению творчества. Напротив, “...любителю Словесности, скажу более, наблюдателю-философу приятно было бы узнать некоторые подробности частной жизни великого человека, познакомиться с ним, узнать его страсти, привычки, странности, слабости и самые пороки, неразлучные спутники человека” (“О характере Ломоносова”, — в кн. “Опыты в стихах и прозе” Константина Батюшкова. Часть 1. Проза. 1817, стр. 40).
В этой “приятности узнавания” скрывается “внутренний жест приемлюще-открытого, доверчивого и доверительного отношения к тексту и через него к автору”, убеждение, что текст начинается или продолжается в жизни автора (или вообще как-то связан с нею), и, следовательно, его жизнь может помочь в более углубленном понимании текста. Интерес к биографии автора сродни попытке расширить “внешний” текст произведения и проверить правильность понимания текста через обращение к его творцу.
Следует обратить внимание на то, что в своих высказываниях о Блоке (вне поэтических текстов) достаточно многочисленных (особенно, если иметь в виду и устные) Ахматовой было легко, если не развеять “легенду”, то разъяснить и отвести многие существенные детали. В действительности же, по мнению исследователя Топорова, в этих высказываниях была явная тенденция укоренить мысль о “легенде”, о существовании этой “легенды”. “...Следуя сформулированному ею же самой правилу Тайн не выдавать своих, Ахматова, не снимая своими высказываниями неопределенности, скорее, наоборот, увеличивает количество тайн..., заставляя читателя решать все более сложные и отвлеченные задачи, незаметно переключающие читателя из биографического плана в поэтический”. Учитывая приведенные выше воспоминания Ахматовой о Блоке, не приходится считать случайностью, что последние состоят в основном из цитации блоковских упоминаний о встречах с Ахматовой (в его “Записных книжках”), во-первых, что в них пропущены упоминания о ряде других встреч поэтов (что никак не может быть объяснено упущением памяти), во-вторых, что в приписываемых Ахматовой встречах с Блоком опущено все то, что выходит за рамки всячески подчеркиваемой фактографичности, в-третьих. Иначе говоря, в воспоминаниях о Блоке Ахматова идет на прием удивительный по своей смелости: она заставляет Блока говорить об этих встречах, уступает ему право и первенство вспоминать. (“Недавно читала и перечитывала записные книжки Блока. Они как бы возвратили мне многие дни и события. Чувствую: об этом нужно написать, это будут автобиографические заметки”. Сравнить: “...И снова деревянный Исаакиевский мост, пылая, плывет к устью Невы, а я с моим спутником с ужасом глядим на это невиданное зрелище, и у этого дня есть дата — 11 июля 1916 г., отмеченная Блоком”, при блоковской записи: “11 июля. Вечером я у мамы... Ночью догорает на взморье дворцовый мост. Все очень тяжело”. На следующее утро Блок уже ходил в швальню Измайловского полка, готовясь к отъезду в армию.) Таким образом строится некий двуединый текст, состоящий из 2-х голосов: один из них принадлежит Блоку непосредственно, другой же — тоже Блоку, но опосредованно — блоковские уста в устах Ахматовой.