И сетую, слез не тая,
охаянным эхом,
и плачу, как мальчик, что я
к тебе не приехал.
Для него Пастернак был не просто любимым поэтом и учителем в поэзии, для него Пастернак был критерием для нравственной оценки людей его окружавших:
Мне все друзья святы.
Я радуюсь, однако,
узнавши, что и ты
из паствы Пастернака
Печатать его почти перестают. И хотя потребности Чичибабина всегда были минимальными, жить чем-то нужно. Поэтому Чичибабин опять устраивается на опостылевшую ему конторскую работу в Харьковский трамвайно-троллейбусный трест.
Ни один из опубликованных сборников не удовлетворил Чичибабина, потому что всё то, о чём хотел сказать Чичибабин, осталось за рамками книжек. Как бы подводя итог этому периоду своей жизни, поэт пишет одно из своих лучших стихотворений «Я слишком долго начинался...»:
Я слишком долго начинался –
и вот стою, как манекен,
в потоке мерного сеанса
не узнаваемый никем.
Не знаю, кто виновен в этом,
но с каждым годом всё больней,
что я друзьям своим не ведом,
враги не знают обо мне.
Мысль о том, что он неизвестен широкому читателю, гнетёт поэта и сквозит во многих его стихах, но он не готов заплатить за известность отречением от своих идеалов:
В беде, в безвестности, в опале,
В глухой дали от милых глаз
Мои тревоги не пропали,
Моя держава сбереглась
И в это тяжёлое для него время поэт терзается тем, что иногда допускал раньше в своих стихах конформизм. Он просто безжалостен к себе за это:
Я сам себе растлитель и злодей,
И стыд, и боль как должное приемлю,
За то, что всё придумывал:
Людей и землю.
В стихах он постоянно как бы убеждает себя в правильности избранного им пути, но его мучает невозможность прямого разговора со своим читателем, и, порой, сомнения в своём таланте, а чаще всё-таки чувствуется твёрдая уверенность в своём поэтическом предназначении: И всё-таки я был поэтом, и всё-таки я есть поэт
И ещё:
Пусть я ветрен и робок в миру
Телом немощен, в куче бессмыслен,
Но, когда я от горя умру,
Буду к лику святых сопричислен.
Чичибабин не привык ни к комфорту, ни к обеспеченной жизни, но он начинает чувствовать усталость и полное разочарование. Наступает душевный кризис. И в это время он пишет одно из своих лучших стихотворений «Сними с меня усталость, матерь смерть». Трудно предсказать, как бы в дальнейшем сложилась судьба поэта, если бы он не встретил в эту тяжкую для него пору свою будущую жену Лилю Карась. Лиля помогла перебороть не только желание смерти, но и вдохнула оптимизм в поэта. «Любимая, ты спасла мои корни...». А вскоре Чичибабин создаёт, пожалуй, своё лучшее любовное стихотворение «Трепещу перед чудом господним...». Строки эти настолько прекрасны, что достойны антологии любовной лирики самого высокого уровня, а женщина, вдохновившая поэта не них, Лилия Карась-Чичибабина, уже за это заслужила нашу бесконечную благодарность и преклонение.
Чичибабина давно уже не печатают, и стихи его становятся известны только очень узкому кругу друзей и почитателей. Тем не менее, вскоре после написания в 1969-м стихотворения, посвященного давно уже опальному Солженицыну, оно становится известным властям. На смерть Твардовского Б.Чичибабин отозвался проникновенными и гневными стихами. В них он сравнил судьбу Твардовского с судьбой Пушкина и Лермонтова и обвинил народ в пассивности:
И если жив еще народ,
то почему его не слышно,
и почему во лжи облыжной
молчит, дерьма набравши в рот?
В 1972 в самиздате был опубликован сборник «нелицеприятных» стихов Чичибабина и терпению властей пришёл конец. Его исключают из Союза советских писателей, и для широкой публики на 15 лет, вплоть до 1987г он погружается в полную неизвестность. И круг друзей теперь сузился:
Нам стали говорить друзья,
Что им у нас бывать нельзя.
Что ж? Не тошней, чем пить сивуху,
Прощаться с братьями по духу, ...
Из механики известно, что самое устойчивое положение - нижнее. Чичибабин выстоял, ибо находился почти в самом низу общественной лестницы: мелкий конторский служащий в убогой конторе коммунального хозяйства. Для сравнения напомним, что профессиональный рязанский журналист и поэт Сергей Маркин, в это же время отозвавшийся сочувственным, хоть и эзоповским стихотворением на изгнание из страны Солженицына, не только был исключён из ССП, но и лишился работы, и вскоре погиб в нищете. Чичибабин выдержал, ибо давно готовил себя к этому, давно примирился с мыслью, что при существующей системе он обречён на молчание. Напротив, в большинстве его стихов сквозит бодрость и даже любование жизнью. Достаточно вспомнить его стихотворения той поры, например «Церковь в Коломенском» или «Судакские элегии». Он преодолел соблазны земной славы, с ним рядом был близкий человек, он привык к скромной незаметной жизни, и, если, по складу своей отзывчивой натуры и не мог себя чувствовать счастливым, то смирившимся. «Я стёр с молчащих губ отчаянья печать...» - так подытожил это сам Чичибабин в своём стихотворении, посвящённом Феликсу Кривину.
На обложку сиднейского журнала «Австралиада» вынесен эпиграф: «Россия там, где хоть одна живая душа исповедует свою русскость». Трудно не согласиться с этим. И трудно представить себе поэта более национального, чем Борис Чичибабин. Его русскость сквозит и в его изумительно чистом и образном языке, и в преклонении, прямо каком-то обожествлении величайших русских поэтов, и в некоторой чисто русской бесшабашности, а порой и в скоморошестве. И в нём чувствуется своеобразное славянофильство. Он проклинает Петра не только за то, что тот был от «крови пролитой горяч», но и за то, что «Русь ушла с лица земли...». Он восхищается своеобразием прибалтийских городов, но, побывав в Львове, узнаёт чуждую ему Европу, и восклицает:
Ты праздничен и щедр, - но что тебе Россия?
Зачем ты нам - такой? И мы тебе - зачем?
И вместе с тем он искренне любит Украину:
С Украиной в крови я живу не земле Украины
И, хоть русским зовусь, потому что по-русски пишу,
На лугах доброты, что её тополями хранимы,
Место есть моему шалашу.
И вместе с тем полное отсутствие шовинизма и обострённое чувство справедливости заставляет его после первого же посещения в 1955г. Крыма написать проникнутые болью строки «Где ж, вы- кричал- татары?» Нет никаких татар.
Еврей привык насторожённо относиться к славянофилам. Со времён Аксакова повелось, что со славянофилами, как со старыми, так и с новыми, мы часто связываем антисемитизм. Все русские литераторы, известные своими симпатиями к евреям, были западниками: Горький, Короленко, Маяковский, Евтушенко... Исключение составляет, может быть, только Лев Толстой, которого нельзя отнести ни к одному из этих направлений. Случай с Борисом Чичибабиным, пожалуй, уникален. В стихотворении «Чуфут-Кале» он сам попытался объяснить этот феномен:
Давно пора не задавать вопросов,
Бежать людей.
Кто в наши дни мечтатель и философ.
Тот иудей.
С самого начала своей литературной деятельности Чичибабин- диссидент. Сперва почти не имея возможности высказываться по наболевшим вопросам гласно, а позже не имея её полностью, он ищет такой возможности в кругу ему сочувствующих. В Харькове (да и в большинстве других городов и весей огромной страны) людьми, сочувствующими диссидентству очень часто были евреи. Бросается в глаза преобладание еврейских лиц в окружении поэта и в его стихах: Феликс Кривин, Марлена Рахлина, Зина Миркина, Леонид Пинский, Шер Шаров, Григорий Померанц...
Видно, вправду, такие чаи,
Уголовное время,
Что все близкие люди мои-
Поголовно евреи...
Из современных ему писателей Чичибабин посвящает стихи Твардовскому, Солженицыну, Паустовскому, Ахматовой, но два стихотворения посвящены Пастернаку и два - Галичу. В стихотворении, посвященном Надсону, поэт признаётся, что держит это имя «в своих заповедных святынях» не только потому, что любит его стихи, но «и за то, что по паспорту жид». Еврейская тема у Чичибабина - одна из ведущих. Ещё в начале творческого пути, в 1948 он написал замечательное стихотворение «Народу еврейскому», полное сочувствия к евреям. Одними из лучших в творчестве поэта являются два стихотворения, посвященные отъезду его друзей-евреев в эмиграцию. Первое «Дай нам Бог с корней до крон...» проникнуто только бесконечной печалью расставания. Второе - «Не веря кровному завету, ...» проникнуто горечью и даже разочарованием, что можно понять... Всё же поэт справился с этими чувствами, написав, посетив Израиль, проникновенные стихи «Когда мы были в Яд-Вашеме» и «Земля Израиль»
Солнцу ли тучей затмиться, добрея,
ветру ли дунуть, -
Кем бы мы были, когда б не евреи,
страшно подумать.
Так Чичибабин уже под занавес своей жизни оценил вклад еврейского народа в мировую культуру. Даже в «Сонетах любимой» Чичибабин не может обойти еврейскую тему:
Мне стыд и боль раскраивают рот,
Когда я вспомню всё, чем мой народ
Обидел твой. Не менее чем девять
Веков легло меж нами. И мало
Загладить их всё лучшее моё.
И как мне быть? И что ты можешь сделать?
И ещё в другом сонете:
В тебе семитов кровь туманней и напевней
Земли, где мы с тобой ромашкой прорастём.
Душа твоя шуршит пергаментным листом.
Я тайные слова читаю на заре в ней.
В 1987-м, через целых 20 лет, наконец, «Молчащих губ отчаянья печать» была сломана. В журналах «Новый мир», «Знамя» и др. журналах появились подборки стихов Чичибабина, и сразу стало ясно, какого масштаба явился поэт. В 1989 в Москве издательством «Известия» была издана книга стихов
«Колокол», где были собраны чичибабинские стихи, а в следующем году поэт стал лауреатом премии России. Я счастлив тем, что в эпоху перестройки мне неоднократно на поэтических вечерах и митингах удалось повидать и послушать этого замечательного поэта и человека. Я не хочу оставить у вас впечатление о поэте, как пессимисте и мрачном человеке. Отнюдь. Он очень любил природу, и у него много стихов на эту тему.