Открывает книгу рассказ «Флирт», в котором заметны чеховское влияние и отчасти перекличка с бунинской прозой. Герой его, с «чеховской» фамилией Платонов, привычно живет в пошлом, сером мирке, порой морщась от окружающей пошлости, но, в общем, признавая эту жизнь пригодной и удобной для себя. «Свои» в этом мирке любовница Платонова Вера Петровна, «красная, с прилипшими ко лбу волосами», тяжело дышащая от волнения; ее племянник, «краснорожий» студент-балабол Окулов, распевающий вульгарные куплеты и развязно бросающий тетке: «вы в деревне здорово разжирели!»; «серый, одутловатый, мрачный» капитан парохода... И в этом душном, потном, липком мирке— неожиданным контрастом— молоденькая жена «барсука»-капитана: «милое личико», «девочка лет четырнадцати с подкрученной косой». Слова, которыми про нее говорится, взяты словно совсем из другого языка, как сама она— из другого мира: «тихий голосок», «легкая фигурка в светлом платьице», «огромные глаза, вдохновенные и ясные». Привыкший к скорым победам над женщинами, Платонов легко попадает в тон, говоря с ней «на самые возвышенные темы». Флирт для него— знакомое дело, легкий пустячок, имитация чувства, забава, словесная игра. Но спустя полгода, когда Платонов вдруг понимает, чем были эти пароходные разговоры для доверчивой, наивной Маруси, этот холодный деловой человек отчаянно кричит в телефонную трубку: «— Я узнал! Я узнал!», «сам удивляясь и радости своей, и отчаянию». Что же такое произошло с ним? Откуда эти удивительные радость и отчаяние— чувства, совсем забытые, а может, никогда и не знаемые им? Текла жизнь Платонова, человека ни плохого, ни хорошего, по заведенному распорядку: дела, кутежи с деловыми людьми, легкие и легко забывающиеся романы. Ивдруг незначащая, на первый взгляд, встреча всколыхнула что-то, разбудила в нем душу, заставила пожалеть— о своей ли нечистой жизни, об утраченных ли простоте и естественности, способности любить и верить людям, как эта «маленькая», капитанская жена.
Словно подышали зимой на замерзшее, заледеневшее стекло и теплотой дыхания отогрели в нем маленький прозрачный кружок-окошко. Сквозь такое вот «окошко» смотрит Тэффи на самые безнадежные людские души. При этом писательнице нет нужды как-то возвышать, улучшать их. «Любовь, зерно ее, эмоциональную ее сущность мы можем найти в любой сфере и в любом окружении,— говорила Тэффи в своем выступлении «Оединстве любви» на заседании парижского литературного общества «Зеленая лампа».— Идаже объект, на который она направлена, значения не имеет»14.
В «Кошке господина Фуртенау» таким объектом является старый облезлый попугай одинокого пожилого квартиранта. Птицу никто из соседей не видел, но по часто раздающемуся из комнаты старика «мау! мау!» они принимают говорящего имитатора за кошку. Вэтом многоквартирном доме люди долгое время жили расчетливо, равнодушно и холодно, не считая возможным расходовать силы и средства на чувства и помощь ближнему. Но любовь старика к своему «попугаю-кошке» вдруг словно открывает им глаза. «Любят они друг друга, и любовь их хранит— от страха»,— прозревают соседи, понимая, что тот, кто отдает, получает взамен больше отданного. Иэта тихая, незаметная, маленькая любовь словно заражает их всех, порождая цепную реакцию добра.
В переписке с дочерью Надежда Александровна однажды обмолвилась: «Ствоим и моим характером, мы никогда не сможем видеть человека в беде и не пожелать помочь ему. Только не надо ждать благодарности. Помочь другому— это такой же естественный жест (для некоторых натур), как почесать нос, когда он чешется,— но не будешь же ты ждать, чтоб нос тебя благодарил»15.
Отношение Тэффи к людям выражалось в бескорыстной помощи, участии, сочувствии и понимании, но оно было далеко от блаженного прекраснодушия. Измученная в последние годы непрерывными спазмами и дурманящим действием лекарств, она признавалась А.Седых: «Стар я стал и шаловлив», как Мельник из «Русалки». Дурею не по дням, а по часам, но чужую дурость вижу зорко, до тошноты»16.
Это правда, видела. Одураках написаны «Два дневника», «Жених», «Джентльмен», «Мудрый человек», «Виртуоз чувства» ит.д. Но, по большому счету, ни один из этих рассказов не может быть изъят из подпадающих под определение «о любви». Смаленьким уточнением, сделанным писательницей в ее упоминаемой выше беседе-лекции на заседании «Зеленой лампы»,— многозначное понятие «любовь» не исчерпывается чувствами Ромео-Джульетты и поэтическим экстазом Петрарки, не принадлежит лишь им безраздельно. Отношения четы Собакевичей, по Тэффи, с не меньшим правом могут называться любовью. Для «пузатых и плюгавых, злющих и бездарных» не придумано другого слова— по-своему, по-дурацки, «бездарно», как умеют, но они тоже любят.
Вот перед нами стареющие бонвиваны и молодящиеся старухи из рассказа «Время». «Главная старуха», собравшая своих подруг в ресторане, представляет собой в глазах компании завсегдатаев «комок розового жира», «чувственное животное», которое отличают «крепкие толстые щеки» с «ровным рядом голубых фарфоровых зубов». Но, как выясняется, когда-то она была столь очаровательна, что в нее влюблялись «как сумасшедшие» и не один поплатился за это жизнью. Очем этот рассказ? Не хочется думать, что это всего лишь комментарий к банально-беспощадному восклицанию: что делает с человеком время! Тэффи-утешительнице, скорее, ближе другая сентенция с тем же словом: время— лучший лекарь. «Все проходит»,— как будто повторяет она вслед за царем Соломоном. Безумная страсть, ревность, дуэли, война, трагедии— все проходит, все забывается. Сегодняшние Тюля, Вава, Муся, Гогося— ресторанная пошлость. Но когда-то любили и они. Иэтот рассказ— о любви. Это «окно»— в прошедшее, оправдывающее настоящее.
Другой поворот темы— в «Фее Карабос»17. Это рассказ о той любви, которой не было, о любви, придуманной позже. Ипридуманной, должно быть, оттого, что ничего более яркого в жизни героини не случилось. «Среднего роста, худощавый» доктор будет вспоминаться Ильке как «очень высокий, широкоплечий» (синдром Любочки из «Игры»). Ей будет вспоминаться, «что он очень любил ее, и она за всю жизнь любила только его одного, но они не успели, не сумели, не смогли сказать это друг другу». Если любви нет, ее надо выдумать.
Одна из особенностей прозы Тэффи— отсутствие стереотипов в обрисовке характеров. Она словно подталкивает читателя разглядеть что-то дальше видимого, глубже внешнего. Вот рассказ «Страховка». Исходная расстановка фигур на доске знакома по множеству описанных в литературе любовных треугольников. Он— пятидесятилетний Берестов, не очень здоровый, терзаемый угрызениями совести по поводу своего преступного романа; она— объект его любви— молоденькая легкомысленная танцовщица Дуся Брок, позволяющая себе злиться на своего пожилого поклонника и говорить гадости о его жене; наконец, жена Берестова— внесценический персонаж, «добрая и беззаветно преданная», по словам мужа, женщина, с которой съеден пуд соли, оставить которую невозможно, поскольку это «страховка» на черный день. Это— то, что лежит на поверхности, верхний слой. Но вот случилось Берестову тяжело заболеть, настал тот «черный день», ради которого береглась «страховка», и неожиданно все фигуры смешиваются, ведут себя вопреки ожидаемому, выбиваются из своих амплуа. Добрая и преданная жена, оказывается, не переносит запаха лекарств и ездит ночевать «к брату» в Сен-Клу, а вздорная, капризная Дуся прибегает тут же, только услыхав о болезни Берестова, и по реакции ее— «голос... задрожал и сорвался», «лицо, вдруг словно похудевшее», «непривычно тихие глаза», «удивленно приоткрытый рот»— становится ясно, что в ней куда больше души и чувства, чем в оберегаемой от огорчений жене-«страховке». Как неоднозначно все в нашей жизни, так и в произведениях Тэффи— вмешивается случай, проступают вторые планы, и действующие лица ведут себя непредсказуемо.
Герои Тэффи вполне могли присвоить себе классическую фразу художников— «я так вижу!». Чудаковатая, смешная пожилая Валентина Петровна из «Яркой жизни» видит в каждом встречном мужчине «безумца», потрясенного «красотой» ее «печали». Нина Николаевна («Пасхальный рассказ») воспринимает возвращение бывшего мужа, бездельника и хама, пришедшего к ней за деньгами, «как сон». «Съел мою ветчину,— сомнамбулически повторяет Нина Николаевна.— Как сон. Что же это в конце концов— любовь, или что?». Читатели Тэффи, предупрежденные ею, знают ответ на этот вопрос— «Все о любви». Не сомневаются в утвердительном ответе на риторический вопрос и мечтательные героини Тэффи. Они любят «по-русски»— как безответная немолодая сиделка Лиза («Чудо весны»), которая мучительно ждет писем от старого знакомого, но притворяется легкомысленной, чтобы оправдать свое одиночество мнимым свободолюбием. «Русскую любовь» с жгучей ревностью не поймут прагматичные иностранцы, которые, расставаясь с любимой, не забудут прихватить подаренный ей утюжок («Два романа с иностранцами»).
«Тэффи усмехается,— писал в литературных заметках по поводу этой книги Георгий Адамович.— Но, вероятно, с тем же насмешливым удивлением, с которым глядит она на своих незадачливых героев, взглянула бы она и на читателя, который ничего, кроме шуток, в рассказах ее не обнаружил»18. Не случайно критик назвал «Все о любви» «путеводителем по нашему повседневному существованию».
В письме от 12июля 1951года Тэффи радостно сообщает Валерии о получении «очень хорошего» для нее письма от М.А.Алданова— Литературный фонд Америки собирается издать ее книгу и заплатить за нее деньги! Это такая редкость в их дни, ведь даже «Бунин— лауреат Нобеля и академик,— пишет она,— свою книгу отдал издательству «Возрождение» даром! лишь бы напечатали».
Первоначально Тэффи хотела предложить американскому издательству книгу своих воспоминаний, посвященных ушедшим знаменитым друзьям, но «в последнюю минуту увидала, что, несмотря на отчаянную работу, книга выходит слишком мала. Наскоро собрала новую книгу— рассказов. Назвала ее «Добро и зло»19.