Две последние прижизненные книги Надежды Александровны Тэффи, из рассказов которых составлен настоящий том, увидели свет в 1946 и 1952 годах. Между этими датами— последние отпущенные ей шесть лет. Чтобы представить их, обратимся к письмам Тэффи того времени, отступив чуть дальше назад— в военные сороковые.
Из писем Тэффи к старшей дочери, Валерии Грабовской1:
25 сентября 1944г.: «Газет нет, работы нет. <...> Жизнь очень тяжелая. Кило масла стоит 750франков. Последние дни стало немножко лучше. Мяса дают маленький кусочек раз в неделю. Отопление на эту зиму не обещают».
24 января 1945 г. : «Теперь главный наш бич— холод. У меня в комнате доходило до 0°. Если немножко протоплю сучьями (они сырые), то доходит maximum до 6°. <...> Сидим дома в шубах, перчатках и двух платках на голове».
16 июня 1946 г. : «Мои дела ужасно тормозятся. Все нужно ждать и ждать, а жить осталось так недолго, что, вероятно, и дождаться не успею. Две французские книги лежат набранные, и их не выпускают, потому что трудно с бумагой. С третьей книгой тянут два издателя. То уезжают, то надо ждать звонка. Все это страшно треплет нервы. И главное, все жулье, особенно русские издатели, и все врут».
«На этой неделе хочет меня интервьюировать некто из «Нувель Литтерер»2,— сообщала она своему знакомому А. Седых.— Хочу уклониться. Для француза писательница, живущая во втором дворе, без лифта, в грязной комнате, интереса не представляет»3.
Это была реальность, жизнь видимая. Но не зря отмечали критики, что в лучших вещах Тэффи всегда присутствовал внутренний второй план, некое «подводное течение». Жизнь как бы делилась на две части. В одной были голод и страх, бомбардировки и болезни, сомнительные издатели и докучливые квартирные хозяйки... «Изнаю я— есть жизнь другая, //Где я легка, тонка, смугла...»— это ведь Тэффи о себе писала. Надо было всего лишь уметь, забывая о повседневных заботах и тяготах, видеть и чувствовать рядом фантастическую страну «Нигде»— страну-праздник, страну-радость, где все друг друга понимают и любят, страну мечты.
В возрасте, который принято называть преклонным, измученная неотвязными болезнями, в чужой стране, в чужих— за отсутствием своего— домах, Тэффи никогда не была, не позволяла себе быть, старой, больной или забытой. Лаконичные сводки о тяжком эмигрантском быте перемежаются в ее письмах шутливыми замечаниями, меткими анекдотичными зарисовками с натуры. Беспечно рассыпая блестки своего остроумия, она подтрунивает и над собой, легкая, живая, теплая, всегда молодая.
В свои «за семьдесят» Тэффи далеко не равнодушна к собственной внешности, и в ее письмах дочери часто встречаются подробные, со вкусом, описания обнов. Еще не кончена война; живется писательнице— в ее видимой жизни— так тяжело, что в Америке, куда дошли ошибочные слухи о ее смерти, уже поспешили напечатать некролог. Поиронизировав над некрологом, Тэффи переключает внимание дочери на то, что занимает ее в этот момент больше,— на старые замшевые туфли, которые она сначала хотела «побрить как бороду», потом почистила кремом и «вышли отличные блестящие кожаные»4.
С закрытием газет во время войны исчезают единственно доступные Тэффи виды заработка. Но она слишком популярна и любима в эмиграции, чтобы, лишившись средств к существованию, остаться без помощи. Подношения почитателей и поклонниц носили практичный характер. Некая дама подарила ей полторы тысячи франков на новый зонтик. «Яденьги потратила,— отчитывается Тэффи,— но зонтик нарочно не купила, потому что ходить с хорошим зонтиком— это такая забота и тревога, которая человеку с больным сердцем абсолютно запрещается. А мой старенький так ко мне привык, что сам бежит меня разыскивать, если я его где забываю»5. Втом же письме сообщается: «Дантист уговаривает меня вырвать 11зубов и заплатить ему 22тысячи. Десять минут здорового смеха. Предпочитаю остаться с зубами и с деньгами». Она благодарит Валерию за присланный халат: «Яуже влезла в него и стала похожа на серьезную англичанку, которая после брекфеста идет сечь своих внуков»6. Тэффи умела обратить все в шутку, отвести в сторону неприятное, связанное с болезнями и возрастной немощью: «Ясейчас очень мало пишу, но за это считаюсь первым русским писателем. <...> Одна милая дама (незнакомая) пишет, что посылает мне к именинам бархатный халат. Этому бы и Viсtоr Нugо7 позавидовал»8.
Эти «земные» подарки, американские посылки с «надушенным» шоколадом и витаминами, а также скромная пенсия в триста долларов годовых, которую Тэффи непродолжительное время получала от одного миллионера-филантропа, не то что спасали от голода и холода, но во всяком случае позволяли сохранять чувство юмора, с которыми она порой их принимала.
«Приезжала миллионерша из Сан-Франциско,— рассказывала Тэффи один из случаев такой «благотворительности».— Чтоб меня «побаловать», привезла пряник, который ей спекла здесь, в Париже, знакомая дама. Извинялась, что отъела кусок. Нашла, что я великолепно живу. Спрашивала совета— купить ей маленький авион (но в нем качает) или большой (но им трудно управлять). Ясоветовала все же большой. Какие-нибудь 10миллионов разницы не составляют. Очень милая дама»9.
И в восемьдесят Тэффи остается собой, всегда и прежде всего— Женщиной. Меньше чем за три месяца до кончины она подробно описывает дочери фасон платья, которое хочет сшить, и, посмеиваясь, заключает: «Из того, что у меня в голове вместо мыслей об ужасе существования сидит пестрая кофта, ты можешь вывести, что дух мой торжествует над плотью»11.
Милая, насмешливая, ироничная, сильная Тэффи. Вмаленькой зарисовке «Проблеск» из своей последней книги она написала: «Наши дни нехорошие, больные, злобные, а чтобы говорить о них, нужно быть или проповедником, или человеком, которого столкнули с шестого этажа, и он, в последнем ужасе, перепутав все слова, орет благим матом: «Да здравствует жизнь!».
Кем была она?
Среди лучших произведений сборника «Земная радуга», которыми Тэффи больше всего дорожила, она называла рассказ «Слепая». Почему писательница выделяла именно его? Сюжет незамысловат: сорвалось свидание между немолодыми уже мужчиной и женщиной— он опоздал, а она была так раздражена, что не захотела его простить. Встреча назначалась в приморском парке— месте прогулок слепых из соседнего приюта. Название рассказа нарочито двусмысленно: слепа лишенная физического зрения некрасивая приютская девушка, восторженно «видящая» мир добрым, красивым и радостным, но в равной степени это «слепая» может относиться к Вере Андреевне, для которой день— «тусклый, заплаканный», море— «мертвое», а опоздавший «милый, славный» человек вызывает ненависть и отвращение. Слепорожденной хочется верить, что там, за черной пеленой,— сплошной праздник. Глаза Веры Андреевны обращены внутрь, в прошлое, они не желают видеть настоящего, затушевывая его черным.
У самой Надежды Александровны было свойство видеть в тусклом— яркое, в мертвом— живое и отыскивать в самых разных людях милые и славные черты. Каждое слово ее воспоминаний о П. А. Тикстоне справедливо и по отношению к ней самой (должно быть, отмечаемые ею душевные качества ее друга и сближали эти родственные души): «Он не был человеком будней. Он был праздничный. «Зонтагскинд»,— говорят о таких душах немцы,— «рожденный в воскресенье» <...> Он любил «дарить» людям и умел это делать. Каждый жулик, разговаривая с ним, чувствовал себя порядочным человеком, каждый «средняк»— умницей и каждая женщина— прелестной. Так дарил он каждому его самого, преображенного»11. Разве не то же самое делала и Тэффи, праздничная Тэффи, в жизни своей и творчества?
Вот рассказ «Игра», один из персонажей которого— неказистый человечек, плешивый, шепелявый и не очень умный. Но,— писала Тэффи,— «есть на свете такая чудесная страна, где живет он в образе роскошнейшей птицы, золотого павлина. Ипоют ему величальные песни, и сочиняют про его красоту и про ум его самые цветистые легенды. Страна эта— душа его жены Любочки»12. Так ли уж безрассудно влюблена Любочка в своего корявого, незавидного мужа? Нет, пожалуй, не то. Но, «может быть, если бы она не придумала этого павлина, задохнулась бы она в тусклой жизни с плешивым Андреем Иванычем, беспросветным конторщиком»,— поясняет Тэффи истоки этой игры. Ивосклицает: «Сколько на свете существует таких павлинов, котов, кроликов, пузатых и плюгавых, злющих и бездарных, любимых в перевоплотившей их мечте» (Выделено нами.— Е.Т.). Только игра эта— не для «слепых», а для людей с особым устройством зрения, каким обладала сама писательница.
Рассказов на эту тему у Тэффи много. Один из них— «Магическая палочка». И здесь тоже странная супружеская пара, в которой оба супруга нелепы и смешны в глазах окружающих, но в «половине» своей каждый видит необыкновенные достоинства, скрытые от постороннего взгляда. Что притягивает этих людей друг в друге? «Человеческая душа,— говорит Тэффи,— может иногда найти целые залежи драгоценностей там, где остальное человечество видит только гладкое место. Человеческая душа, как магическая палочка в руке кладоискателя, вдруг задрожит на самом неожиданном, самом простом и прозаическом месте, задрожит и укажет:— Здесь счастье»13.
Никто не знает, как рождается чувство, за что можно полюбить. Одна из подруг «к лицу принаряжена, и подмазана, и подщипана», а ей не везет в жизни, у другой— «ручищи что грабли, лицо длинное и под носом усы», но именно к ней приходит в Париже счастье в виде «фабриканта дверных ручек», который становится ее женихом («Рассказ продавщицы»).
Что же такое, эта любовь? Кто-то посмеется, назвав ее ослеплением, но, может, на самом деле это особого рода видение, зоркость, доступная не всякому?
Книге 1946года писательница дала название «Все о любви». Вэтом названии слышится своего рода предуведомление читателям, упреждение их возможных сомнений— о чем бы ни зашла речь в произведениях, составивших сборник, все они будут, так или иначе, о любви.