Один из присутствовавших православных заявил потом: "Примирительный тон экзарха уж так примирителен, что даже подозрительно, что за ним кроется". А один православный священник признался: "o.Леонид говорит так хорошо и кротко, что миряне (т.е. православные) могут соблазниться". Насколько возможно было, экзарх посещал и другие центры. Особенно знаменательна была его поездка в мае 1922 года в Могилев, где его речь положительно всколыхнула массу прежних униатов.
В Петрограде под начальством экзарха основываются женский орден "Святого Семейства", "Община сестер Святого Духа", "Общество Иоанна Златоуста". В Москве под руководством о.В. Абрикосова и матери Екатерины (Абрикосовой) развивается женская доминиканская община, деятельность которой достойна отдельной монографии. Ее процветанию положило конец советское правительство, разогнав по местам ссылок всех ее членов.
Во время голодных 1918, 1919 и 1922 годов экзарх неоднократно обращался к Святейшему Престолу за помощью для голодавшего народа и находил благожелательный отклик у пап Бенедикта XV и Пия XI, присылавших посильную помощь. Именно к этому времени относится сближение экзарха с иезуитом о.Уолшем (Walsh), оказавшим неоценимые услуги голодавшему народу и делу миссии. Объясняться с ним экзарху приходилось на латинском языке.
В кратком некрологе не перечислишь всего того, что сделал экзарх за каких-нибудь пять лет и в каких невероятно тяжелых условиях.
Прежде всего, не гладко складывались у него отношения со всеми членами подчиненного ему клира. Из всех русских католических священников, бывших в распоряжении митрополита Шептицкого для назначения своего заместителя, о.Леонид был по своим нравственным качествам, по духовной и богословской подготовке несомненно самым подходящим кандидатом. Но по годам он был моложе многих (ему было всего 37 лет), особенно таких ветеранов, как о.Зерчанинов и о.Дейбнер. Трудно было подчинить их своей непреклонной воле, церковной дисциплине, к которой так не привык русский человек. Они были склонны смотреть на него как на "старшего товарища", т.е. с обычным русским разгильдяйством. Приходилось на священнических собраниях сурово напоминать им о "начальстве", что, по признанию экзарха, ему "стоило ужасных мук". Много разочарования и горя пришлось претерпеть ему от них.
Латинское духовенство было глубоко убеждено, что святая Уния невозможна в России, что интеллигенция согласится на католичество только латинского обряда, что в восточном обряде будет только небольшая кучка мещан и крестьян. Взгляд совершенно неправильный. "Только те, кто становятся католиками восточного обряда, - пишет экзарх, - являются "настоящим семенем" будущего единения. Они совершают тяжкий подвиг под градом насмешек и укоризн как со стороны православных, так и со стороны своих братьев латинян; но, мало-помалу, самим своим существованием они открывают русским людям глаза на вселенский дух католической Церкви".
Латиняне считали недопустимым применение в России энциклики папы Льва XIII "Orientalium dignitas Ecclesiarum" (Достоинство Восточной Церкви). В то же время клир восточный держался обратного мнения, и не было письма экзарха в Рим, в котором бы он не настаивал на том, чтобы эта энциклика была формально и открыто применена в России.
Ясно, что полного доверия, дружного сотрудничества между обоими клирами всегда быть не могло. К сожалению, бывали недоразумения и столкновения. Это тем более было чувствительно для экзарха, так как материально он во многом был зависим от латинян.
А материальное положение день ото дня, год от году становилось для экзарха и всего восточного клира все более тяжелым и отчаянным. Вот как сам экзарх описывает это в письме от 6 апреля 1922 года:
"Вашему покорнейшему слуге, экзарху российскому, протопресвитеру и протонотарию апостольскому" приходилось в 1918-19 гг. голодать до того, что тряслись руки и колени, и приходится до сих пор рубить и колоть дрова, ломать на дрова дома и заборы, быть молотобойцем в кузнице, возить тачки с поклажей и мусором, разрабатывать огороды и дежурить на них по ночам... Только милостью Божией могу я объяснить себе, что еще не умер или не приведен в полную негодность, несмотря на анемию и подагрический ревматизм, который грызет меня, как крыса старое дерево... Бога ради не думайте, что тут играет роль хоть самая малейшая гордость или обида, или зависть. Нет, тысячу раз нет. Если апостолы и святые не стыдились быть нищими Христа ради, то нам несчастным, обремененным "грехи многими", как думать о каком-то самолюбии. Я имею здесь в виду совершенно другое. По непреложным законам грешной человеческой психологии нищий - всегда нечто презренное и пренебрегаемое, а в нашем лице пренебрегается таким образом вся Восточная Церковь... Вам, дорогой Владыко, нужно было бы открыть на это глаза кому следует, подчеркивая, что на спасение 120 миллионного, почти католического народа не может быть жалко никаких денег, и что много и очень много денег с необходимостью должно уйти на подготовку настоящей миссии, на, так сказать, утрамбовку того пути, по которому двинутся наши наследники. Поэтому было бы в высшей степени полезно, чтобы мы получили денежную помощь не от местного латинского клира, а исключительно из заграницы..."
Но главные затруднения для успешной работы экзарха исходили, конечно, от советского правительства. Но все эти трудности и тяжелые условия ничуть не умаляли апостольского рвения и духа о.Леонида.
Духовный облик его особенно ярко проявляется в связи с вопросом о назначении русского епископа для экзархата. Вот как он выражается в письмах к митрополиту Шептицкому от 6 апреля 1922 года и от 1 июля 1923 года:
"Вы пишете "ut exsarcha fiat episcopus" (да станет экзарх епископом)... Не обвиняйте меня, дорогой Владыко, в малодушии, в желании свалить с себя, со своих плеч тяжелое бремя и возложить его на другого. Я помню, что обещал Вам не отказываться от епископства, когда это будет необходимо, но эти пять лет моего иерархического служения показали мне, что я совершенно не пригоден для этого великого сана... У меня нет самых существенных свойств, необходимых епископу, у меня, к сожалению, нет даже духа любви к моим верным, мало духа молитвы, нет твердой, непреклонной воли проводить мои реформы, нет прозорливости и знания людей, умения не только "вести свою линию", но и внушать ее другим...
У меня нет любви к человеческому обществу. Про меня справедливо говорят, что "он мученик, но не организатор" в том именно смысле, что я, безусловно, вынослив, но не умею заставить окружающих меня проникнуться моими идеями...
Как я благодарен Создателю, что Вы тогда (т.е. при назначении экзархом) удержали свою десницу и не возложили ее на меня. Я не принадлежу, как Вы знаете, к тем лицемерно скромным субъектам, которые, заявив с воплем и рыданием о своем недостоинстве, потом смиренно подставляют под омофор "выи своя". Я человек здравого и сухого рассудка, который заставляет меня серьезно относиться ко всякому делу, а в особенности - к делу Святой Церкви. Если я - хороший проповедник - обладаю детальным знанием Восточной Церкви, умею хорошо служить и ощущать дух восточного обряда; если я терпелив как осел и умею гнуться во все стороны; если я развиваю иногда большую энергию, защищая Церковь и не щажу для этого сил и здоровья, - это еще не патент на епископство. Все это с успехом может сделать любой священник...
Вам скажут о моей любви, ласковости, будут превозносить мои кротость и терпение, даже будут говорить о моем умении проникать в человеческую душу. Но все это только мои отдельные усилия, virtus ex necessitate (усилия по необходимости), усилия, которые не укладываются в мою сущность, никогда не делаются моим внутренним "Я"... Я строго проверил себя и пришел к тому убеждению, что "рожденный ползать, летать не может".
Я, может быть, идеальный творец чужих поручений, но не творец, и не Израиль, борющийся с Богом, а Иов, лежащий на гноище. Я овладел западной мыслью и ясностью, но дряблая восточная натура крепко засела во мне и не поддается никаким воздействиям.
Книга, келья, спокойное стояние на клиросе и бесконечные службы, а прежде всего одинjчество и бегство от людей - вот моя атмосфера... Соединить же апостольскую жизнь с созерцательной я не могу. Вы знаете, как я люблю иезуитов, но никогда не решусь вступить в их орден, т.к. этот идеал для меня недостижим... Самое тяжелое для меня - это люди...
В эти тяжелые годы я, иногда разбитый и измученный, вместо того, чтобы лечь спать, садился в кресло и в полной тишине и одиночестве, при свете одной только лампады, просиживал в кресле два-три часа и наслаждался уединением. Я осознавал себя совершенно оторванным от мира, ни о чем почти не думал и смотрел на лик Христа, озаренный тихим светом лампады... "все суета и томление духа". Какая сущая правда.
Неопределимая тяга к монашеству и уединению усиливается во мне настолько, что я уже думаю не о студитах [монашеский восточный орден, восстановленный о.Климентом, братом митрополита Андрея Шептицкого], а о камалдулах [монахи-отшельники]...
Воспитанный в правилах строгой дисциплины, я совершенно не понимаю, как может подчиненный не слушаться своего начальника. И в то время, когда настоящий епископ, принимая во внимание человеческие слабости, должен мерами отеческого любовного воздействия образумить непокоренного, я только способен его покарать...
Для России в качестве епископа нужен теперь человек святой, исполненый gravitate sacerdotali (священнического авторитета), прозорливый, твердый, умеющий внушать к себе уважение... Протянуть несколько лет в качестве экзарха я еще кое-как сумею, но принять на себя такую громадную ответственность, т.е. быть первым восточным епископом в России - это свыше моих сил..."
Сколько в этих признаниях смирения и беспощадной строгости к самому себе и к своей работе. Между тем, он жил исключительно для этого, для интересов святой Унии, которой посвятил все свои силы, для блага которой не боялся говорить правду всем. В конце декабря 1922 года, накануне ареста и предания суду, он писал митрополиту Шептицкому :
"Я приготовил целый отчет ad usum privatum Summi Pontifici (для личного пользования Святейшего Отца), о котором будете знать вы и кучка самых преданных и близких людей. Это уже не отчет о нашей миссии, а изложение тех причин, которые губят дело восточного католичества. Пускай за этот меморандум меня гонят с места, но нужно раз навсегда, хотя бы в самой спокойной и почтительной форме сказать правду в глаза..."