В словах экспрессивно сниженных припоминает Рубцов свое прощание с любимой в “Повести о первой любви”:
Любимая чуть не убилась, -
Ой, мама родная земля! –
Рыдая, о грудь мою билась,
Как море о грудь корабля.
Столь же привычны, общеупотребительны и ее клятвы, прозвучавшие в ту минуту: “Я жду вас вечно”, “Я вас люблю”… И сейчас лирический герой стихотворения готов умилиться: “Люблю Вас! какие звуки!” Однако, умудренный опытом, знает уже, что “звуки ни то ни се”: ведь было же ее письмо, положившее конец любви, которая и теперь еще мучает его, -
… в холодные ночи
Печальней видений других –
Глаза ее, близкие очень,
И море, отнявшее их…
Печаль этих строк светла, и в ней – чувства героя, сумевшего подняться над банальностью обычнейшей житейской мелодрамы.
Но не только страдания неудачной любви переживал Николай Рубцов в его юношескую пору. Рано задумался он и над “вечными” вопросами бытия. И здесь надо сказать о его “Элении” (“Стукнул по карману – не звенит…”) посвященная “брату Алику”, она помечена поэтом в сборнике “Волны и скалы” датой “март 1962 года” и адресом – “Ленинград”. Однако нет оснований не доверять Валентину Сафонову, который ссылается на ее существование уже в 1957г., на флоте. Скорее всего это стихотворение написано в пору отпуска в Приютине, поскольку близко стихам того времени не только по отраженным в нем внешним обстоятельствам, но и по настроению.
Нет в “Элении” душевного порыва – боль затаена и материальные затруднения молодого человека видятся сквозь улыбку. Ну, подумаешь, не слыхать звона монет в кармане! Зато живется спокойнее, и “в безоблачный зенит полетели мысли отдыхать”.
Потом Рубцов внес изменения в эти строки, видимо не к месту игривые. И они зазвучали иначе: “В тихий свой, таинственный зенит полетели мысли отдыхать”. А в концовке появилась вариация первой строфы, вполне отвечающая житейскими обстоятельствами, сложившимися у поэта в Москве, но тоже полная легкой иронии: “Если только буду знаменит, то поеду в Ялту отдыхать…” (не зря поэт иронизировал: вот и не удалось…)
Но не только “таинственный зенит” привлекает мысли поэта. Он размышляет и над соотношением бытия и быта – соотношением, проявляющимся в каждодневном, сиюминутном. Многое здесь беспокоило Рубцова, мучило его, вызывало тревогу, и пишет он об этом обнажено резко, даже преувеличено, с долей гиперболизации. Так проявились стихотворения, сложившиеся потом в сборнике “Волны и скалы” в цикл “Ах, что я делаю?”
Вот как сам поэт комментирует эти стихотворения в авторском предисловии к “Волнам и скалам”: “Кое-что в сборнике (например, некоторые стихи из цикла “Ах, что я делаю?”) слишком субъективно. Это “кое-что” интересно только для меня, как память о том, что у меня в жизни было. Это – стихи момента”. Самооценка здесь очень верна и определена.
Стихотворения, вошедшие в цикл “Ах, что я делаю?”, - откровенно субъективистические, в них молодой поэт всецело подчиняется своим настроениям, чаще всего невеселым, отчаянным, злым. Эти стихотворения отмечены в той или иной мере и грустной озабоченностью происходящим, и в то же время по-мальчишески дерзким вызовом общепринятым нормам житейского поведения. Вот, к примеру, стихотворение “Праздник в поселке”, написанное в декабре 1959г. Атмосфера хмельного разгула передается в нем в эмоционально-оценочных восклицаниях (“Сколько водки выпито! Сколько стекол выбито!…”). Но это отнюдь не праздная констатация, ибо автор стихотворения видит и горькие последствия – приметы откровенного безобразия: “Где-то дети плакали… Где-то финки звякали…”
Рассматривая и воссоздавая свои настроения в “стихотворениях момента”, Рубцов тем самым как бы снимает эти настроения, поднимается над ними в жестокой самооценке. И значит, в самом-то деле поэт не тождествен здесь своему лирическому герою, он не совсем тот, каким видится в подобных произведениях. Пусть житейски, в формах жизненного произведения Рубцов не смог тогда преодолеть не лучшие свои привычки, духовная мера ценностей и в ту пору им была прочувствованна верно. А если говорить о поэтическом воплощении такой меры, то она обнаруживает себя в самоиронии, которая постоянна в стихотворениях этого плана.
В годы жизни в Ленинграде Н.Рубцов ищет способы освоения современности средствами стиха в разных его формах. Очень много стихотворений было написано про городскую жизнь, но поэт также пытается “набросать” сельскую сценку и дать свое понимание ее (“Репортаж”, 1962г.), пишет стихотворение о деревенском мужичке (“Лесной хуторок”, 1960г.; позже, в 1962г., это произведение было всего в двух строчках и опубликовано под названием “Добрый Филя”). Находит отражение в его стихах и полузабытые деревенские воспоминания (“Эхо прошлого”, “На гулянии”, “Я забыл, как лошадь запрягают…”)
Это обращение к “деревенской” теме весьма примечательно. Никакой “преднамеренности” в таком обращении не было. Молодой поэт следовал здесь прежде всего порывам своей души. Но поэтическая трактовка изображаемого в стихотворениях Рубцова о деревне, написанных на рубеже 50-60-х гг., может показаться несколько неожиданной. Кажется, будто поэт в своей городской жизни вполне усвоил тот сторонний взгляд на деревню, который был характерен в те годы для “среднего” горожанина: взгляд, в сущности, насмешливо-снисходительный, лишенный реального понимания явлений. Такая отстраненность в какой-то мере заметна в стихотворениях-воспоминаниях Рубцова, которые по самому своему тону противоположны по зрелым стихотворениям.
В ироническом ключе память о деревне всколыхнулась и в стихотворении “Я забыл, как лошадь запрягают” (1960). Усмешка ощутима уже в странном и несбыточном для жителей большого города желание “позапрягать” лошадь, чуждость миру сельщины звучит и в правдоподобной детали, будто бы “ неопытных лягают и до смерти могут залягать”… В общем-то есть доля истины, но крестьянский парень так всерьез никогда не скажет.
И в то же время ответ какого-то иного опыта тревожит сознание поэта: “Не однажды мне уже досталось…”. Вот тут то и кроется реальное, трудное, отчего ему и хотелось бы чего-то идиллически спокойного. Да разве это возможно? И снова он насмешлив:
Эх, запряг бы
Сейчас кобылку
И возил бы сено,
Сколько мог,
А потом.
Втыкал бы важно вилку
Поросенку
Жаренному
В бок…
Очень разные стихотворения, а общее в них – некая отстраненность взгляда Рубцова на жизнь деревни. Все это первые подходы к теме, которая станет главной в его творчестве и будет осмысливаться иначе – “изнутри” изображаемого. В зрелых стихотворениях поэт не стал бы уже отмахиваться о грустной народной песни – напротив, он уже искал глубокой созвучности времени.
Одновременно с тем, как Н.Рубцов находит жизненную опору, происходит и становление его поэтики. Когда переживания смешивались с настроениями неброского северного пейзажа, они обрели идущую от этого пейзажа прозрачную ясность и чистоту. Мелодраматизм, красивости стали неуместны – это постепенно почувствовал Николай Рубцов. Расширяется вместе с тем и круг его впечатлений. Мир чувств становится богаче.
Как часто, часто, словно птица,
Душа тоскует по лесам!
Но и не может с тем не слиться,
Что человек воздвигнул сам!
(“В городе”)
В этом произведении поэт начинает освобождаться от узорности зрения. Тоскуя по лесам, он принимает своею душой “холмы, покрытые асфальтом и яркой россыпью огней”. Однако, сказав во второй, завершающей строфе цитируемого стихотворения “В городе”, что их, эти холмы, “порой так шумно славят альты”, мне кажется, поэт погрешил искусственностью. Но в первых строках этого стихотворения живой душевный порыв его выразился в словах живых и непосредственных.
…Сколько стихотворений написал поэт в ранние свои годы, а потом словно бы забыл многие из них, забыл, чтобы вспомнить потом лучшие строки, вернуться на новом поэтическом “витке” к плодотворным находкам – некоторым приемам, образцам имитации. Опыт раннего стихотворства не оказался для него бесплодным. Обозревал ранний, так сказать ученический, период творчества Николая Рубцова, невольно обращаешь внимание на пестрое тематическое разнообразие в его творчестве, на разницу в способах поэтического воплощения материала – не только в изобразительно-выразительных средствах, но и не редко в принципиальных подходах совершенно, порой, противоположенного характера.
Поэт будто бы ввел настройку собственной души на звучащее слово, отыскивая в хаосе мелодии ему близкие. Внутреннее единство личности еще не обретено им, но разные грани ее уже наметились – этим-то, может быть, стихотворения особенно интересны. Правда, справиться с разноголосицей настроений непросто, и внутренняя борьба сказывается время от времени просчетами стиля и композиции.
Уже к лету 1962 года, когда составляется сборник “Волны и скалы”, Николай Рубцов вполне отдавал себе отчет в том, чего станет и что знает те или иные его стихотворения, умеем их четко разграничить.
Признаваясь, что он любит “из поэтов – современников очень немногих очень немногих”, Николай Рубцов высказывается о своем понимании общественной позиции поэта, которую считает “важным и благотворным качеством”. “В жизни и поэзии, - пишет он, - не переношу спокойно любую фальшь, если ее почувствую. Каждого искреннего поэта понимаю в любом виде, даже в самом сумбурном”. Заявление нарочито задиристое. Оно подчеркивает стремление поэта к открытому лирическому самовыражению и – пожалуй, особенно важное для Рубцова – его постоянную заботу о подлинности такого самовыражения. Не случайно именно с этими заявлением перекликается появившееся позднее рубцовское стихотворение “Я переписывать не стану…”, утверждающее самое стержневое, главное в творческой поэзии поэта: