“Повесть о жизни” и другие произведения позднего периода создают весьма отчетливое представление о том, как именно автор решил для себя проблему положительного героя.
Поставленный лицом к лицу со своим современником, наблюдая его в труде, в творчестве, в тяге к знанию, к искусству, Паустовский увидел широкую народную основу талантливости и героизма. “Героизм - явление народное, - писал он. - Народ создает героев так же, как создает замечательные легенды, сказы, песни. Он создает героев, любит их и преклоняется перед ними потому, что в героях справедливо видит образ будущего человека”.
На собственном житейском и писательском опыте убеждается Паустовский, что стена, отделяющая “замечательного” человека от “толпы”, разрушена. Гуманизм и душевное богатство народа оказываются почвой талантов и питающей их средой. Писатель называет Мещору “родиной талантов” и вспоминает в “Повести о лесах” “знаменитых уроженцев среднерусской области”.
В рассказах Паустовского простые люди из народа - мальчик Ленька с Малого озера, деревенская девочка Аннушка, впоследствии ставшая известной артисткой, застенчивый стекольный мастер - мечтательны, талантливы, чутки ко всему прекрасному. В свою очередь, каждый герой - “замечательная личность” - есть только наиболее концентрированное выражение лучших народных черт, их носитель, что и позволяет ему “с наибольшей полнотой выразить свое время и свой народ”. Целью писателя делается отыскание в каждом отдельном простом человеке его “потенциальной способности быть гениальным”, а в каждом герое - его человеческого, его народного. Растет по-горьковски сочувственный интерес Паустовского к “замечательным людям”, кто бы они ни были, вне зависимости от размеров их славы. “Собирательность” и многоликость героя обязала писателя использовать специфические способы изображения характера. Он прибегает к однолинейному сюжетному повествованию, где судьба героя прослеживается с начала и до конца, он обращается к формам “воспоминаний”, рецензии, вступительной статьи: “Молодость” - о Багрицком, “Малышкин. (Памяти писателя)”, “Константин Симонов”, “Алексей Толстой”, “Жизнь Грина” и т. д., он создает и разрабатывает самостоятельный жанр своеобразного романтического портрета.
Характеры в новеллах и последних повестях Паустовского - это чаще всего сжатые портреты, основные принципы создания которых неоднократно декларированы автором и осуществлены на практике. Паустовский достигает краткости своих портретов и единства впечатления, извлекая из каждой личности ее высшие человеческие и творческие потенции и отбрасывая все прочее. Характеризуя в одном из творческих портретов некоторые особенности Пришвина - художника, писатель очень верно формулирует также и собственные принципы изображения героя: “Пришвин пишет о человеке, как бы чуть прищурившись от своей проницательности. Его не интересует наносное. Его занимает та мечта, что живет у каждого в сердце, будь он лесоруб, сапожник, охотник или знаменитый ученый”.
Благодаря сосредоточенности Паустовского на “самом заветном” в его героях, отпадает необходимость их подробного и детализированного изображения. Портрет приобретает сжатость, не теряя выразительности. Таким способом писатель достигает своей цели: разнообразие портретируемых им индивидуальностей в совокупности с чертами самого повествователя создает в читательском представлении собирательный образ положительного героя в творчестве Паустовского.
Повествователь в зрелом творчестве Паустовского приобретает значение типического лица не только в области его отношений с окружающими, но и в том, как он проявляет себя, будучи поставлен лицом к лицу с природой. Паустовскому всегда, с детства, было свойственно обостренное чувство природы, поэтому она нередко присутствует на страницах ранних произведений.
Если в 20-х годах было заметно его тяготение к экзотическому пейзажу с характерной для такого пейзажа экспрессией и яркостью красок, то с 30-х годов, когда Паустовский начинает смотреть на природу не глазами романтика - отщепенца, а глазами своего современника, она входит в его книги как их неотъемлемая часть. Она почти целиком вытесняет интерьер, либо полностью поглощая его (ср. главу “Мой дом” в повести “Мещорская сторона”), либо так или иначе - особенной игрой солнечного света, палым листом бульвара, весенним ливнем или букетом цветов - подавая о себе весть даже среди асфальта улиц и камня городских домов (ср. рассказ “Грач и троллейбусе”, 1953, и аналогичный эпизод с цветами в “Повести о жизни”).
Художник, плохо знакомый с природой, - непонятное для Паустовского, странное и смешное существо. По его убеждению, “нельзя писать книги и не знать, какие травы растут на лесных полянах и на болотах; где восходит Сириус, чем отличаются листья берез от листьев осин, улетают ли на зиму синицы, когда цветет рожь и какие ветры приносят дожди или засуху, пасмурность или яркое небо. Нельзя писать книги и не знать, что такое предрассветный ветер или глухая ночь под открытым небом в октябре. Писательство несовместимо с изнеженностью, с комнатной скукой, с пренебрежением к 'природе. У писателя должны быть руки не только покрытые мозолями от пера, но и потрескавшиеся от речной воды”.
Утверждение пейзажа становится одним из краеугольных камней эстетики Паустовского, приобретая сознательный и программный характер.
В очерках, пейзажных набросках, многочисленных рассказах, связанных с поэзией среднерусской природы, постепенно вырисовываются, проясняются и приобретают законченность шедевра - если вспомнить, как в рассказе “Наедине с осенью” (1963) толкует это слово сам писатель, - черты возлюбленной “ойкумены” К. Паустовского - “скромной земли под неярким небом”, в мягкой смене времен года, в насыщенной жизнью и красотой протяженности каждого из “потерянных” дней, в чередовании лугов и перелесков, таинственных речушек, песчаных косогоров и плакучих ив над тихими заводями. Там, в этой общности человека с его природным окружением, К. Паустовский обрел наконец одну из надежнейших опор своего творчества. Захватывающий размах и щемящая красота просторов России, “ее степей холодное молчанье, ее лесов безбрежных колыханье, разливы рек ее, подобные морям”, вызывают у писателя чувства, неотрывные от гордости за свой обновленный революцией край. Гражданское Отечество и культурно - историческая Родина совмещаются в этом волшебном пункте в единый патриотический образ социалистической Отчизны. Ничего нет для писателя желанней, чем из любого земного далека, пусть хотя бы мысленно, вновь и вновь возвращаться сюда ради встреч с застенчивыми светловолосыми ребятами, вездесущими мальчишками - рыболовами, охотничьими привалами, шалашами пасечников, избушками лесников, рассказами бывалых дедов, смешливыми языкатыми колхозницами, с хозяйственным ладом деревенского дома и с непременной дворовой живностью. Какая-нибудь приветливая или, напротив, отчаянно свирепая дворняга, надменный красавец петух, бородатая озорница коза и многочисленные мелкие представители коварного семейства кошачьих то и дело привносят в повествование частичку тепла, остро подмеченный штрих неповторимой индивидуальности, неистребимый комический элемент.
И все это - в привольном раздолье лесов и полей, напоенных прохладой и влагой. Образы, связанные с животворностью водной среды, играют в книгах Паустовского особую роль. Беды засушливых земель переживаются им как острое мучение, трудные заботы гидрологов и оросителей - как подвиг (“Героический юго-восток”, 1952-1956). В ненависти своей к пустыне, насылающей на человека исчадия зноя и пыльных бурь, писатель признавался не раз. Тяга его к стихии воды с юности питалась многолетними впечатлениями причерноморских акваторий, она привела его к Балтике и карельским озерам, сделала “бардом” заболоченной Пры, патриотом Таруски, энтузиастом комариных мещерских мшар, восторженным созерцателем зловещих грозовых спектаклей и увлеченным классификатором любых небесных водяных даров, будь то снегопад и метельный занос или изморось, туман, пушистый иней, торкая наледь или роскошное изобилие всякого рода дождей - обложных, моросящих, ливневых, грибных и затяжных “осенних мелких дождичков”, едва копошащихся в палой листве. Зелень, живность и щедрое на “метеорологические осадки” небо умеренных широт, не знающих ни полярных, ни тропических крайностей, позволяют писателю породнить любимые рязанские или костромские края с дубравами Приднепровья и с подножием синих Карпат:
“Страна эта прекрасна. Она закутана в светлый туман. Кажется, что этот туман возникает над ее мягкими холмами от дыхания первых трав, цветов и листьев, от распаханной земли и поднявшихся зеленей.
Маленькие радуги дрожат над шумящими мельничными колесами, брызжут водой на черные прибрежные ветлы.
Холмы сменяют друг друга, бегут от горизонта до горизонта. Они похожи на огромные волны из зелени и света. Небо такое чистое и плотное, что невольно хочется назвать его по-старинному - небосводом. Солнце отливает желтизной. И с каждым вздохом втягиваешь целебный настой из сосновой коры и снега, что еще не всюду растаял на вершинах гор”.
Если принять во внимание, что этим пейзажем начинается один из военных рассказов 1944 года (“Стеклянные бусы”), то что уж говорить о восторженном, ненасытном удивлении многообразными проявлениями круговорота природной жизни, о чувстве слиянности с нею во всем творчестве К. Паустовского. Это чувство со временем накапливается, возрастает, находит все более совершенное художественное воплощение.
В последнее десятилетие жизни писателя стойкая радость преисполненных ликования рассказов, пейзажных зарисовок и путевых впечатлений осложняется отголосками мирских тревог, что, составляя достаточно характерную черту сегодняшней жизненной реальности, накладывает заметную печать на литературу наших дней. Так, в спокойном, величавом завершении “Виллы Боргезе” (1956) летучие тени тягостных впечатлений пытаются, но все же не могут возобладать над торжествующим “ощущением ясности и счастья”. И неоглядные дали развернутой в пространстве красочной перспективы “Ильинского омута” (1964) утоляют обостренное сознание пережитых невзгод, желание вместить в себя как образ прекрасного целого этот уголок земли “в его ошеломляющем и таинственном разнообразии”. Тот, кому открылась эта удивительная гармония, приобщен к стройному ладу народной души, вкусившей “состояние глубочайшего мира”. Сходные мотивы и чувства запечатлены и в лирико-патетическом строе последней поэмы А. Твардовского “За далью - даль”.