Совершенно непонимание правительством собственного народа приводило к тому, что Филиппову приходилось доказывать перед высшим чиновничеством саму древность русского церковного обряда. Высшие лица Синода (!) вполне всерьез утверждали, что обособление «двуперстников», как и само двуперстие, и все остальные черты древнего чина возникли после централизационных мер Никона и Алексея Михайловича среди «бунтовщиков» против власти. Интересно, что зеркальным отражением этого являлись и мнения, ходившие в среде безпоповских согласий крайнего толка, о том, что, будто бы, «попов придумали никониане». Одни в этом смысле стоили других.
В своем дневнике Тертий Иванович записывает: «Но если в исторических документах мы встречаем таких лиц (т.е. на другой год по издании клятв), уже в 1668 году (попов Тихвинского посада), потом в 1682 г. (покорных Церкви двуперстников – выделено нами – В.К.), сидевших под нижегородскою Ивановской башней), в 1721 и 1722 гг. (православных, двуперстников Антония Златоустовского, которых, как увидим ниже, Св. Синод велел писать в расколе) в 1724 г. – сибирских двуперстников, о коих представлял митрополит Тобольский Антоний), одними словами, если на всем пространстве времени от издания клятв 1667 г. до времени Екатерины мы находим покорных Церкви старообрядцев, от Церкви отгоняемых (выделено нами – В.К.), а при Екатерине и после целою массой вошедших в общение Церкви [xv], то откуда мы можем явить предположение, что их не было до 13 мая 1667 г. Да эти самые тихвинские попы и их духовные дети, пострадавшие за старую печать просвир, разве они до 13 мая 1667 г. употребляли на просвирах четыреконечный крест и стала печатать восьмиконечный только после издания клятв? Такое предположение было бы очевидной нелепостию». [xvi]
Непонимание природы, самой сущности Единоверия со стороны европеизированного петербургского и московского чиновничьего сообщества, которому показывала пример и Верховная власть [xvii], соединялась и с особым рвением приходского духовенства, причем в лице далеко не худших его представителей. Работая при Синоде, Филиппов «накопил» множество таких случаев, о которых достаточно скрупулезно записывал. Так, в его родном Ржеве знаменитый протоиерей о.Матфей Константиновский [xviii] решил насильно обратить старообрядческую моленную в единоверческую церковь. Его поддержал губернатор Бакунин. [xix] Старообрядцы заперлись в моленной с женщинами и детьми. Бакунин прибыл и приказал поливать людей водой из труб, однако, те и не думали расходиться. Тогда губернатор вызвал войска. [xx] Конечно, по сравнению с гонениями при Софье или Анне Иоанновне это были «мелочи», но из таких «мелочей» складывались отношения между «православным» населением и «раскольниками» -- людьми одной веры и одной крови. [xxi]
Такая ситуация вынуждает Тертия Ивановича к серьезной разъяснительной работе по вопросам старообрядчества и старого обряда как такового. Он сближается с виднейшим начетчиком Белокриницкого согласия Иларионом Георгиевичем Кабановым (Ксеносом, 1819-1882) [xxii], обезпечивая поддержку его сочинений, идеи которых во многом разделял он сам. Именно основываясь на выводах Ксеноса он пишет в 1879 году Записку (для Высочайшего употребления) «Что это за люди, о коих речь (о старообрядцах)». Предварительно оговариваясь, что о безпоповцах речи не пойдет, он выделяет два направления в тогдашнем старообрядчестве – окружников и раздорников [xxiii]. Сразу же отвергая рассмотрения второго толка (во многом «с подачи» Ксеноса), Тертий Иванович останавливается на взаимоотношениях с уже превращавшимся в «официальное старообрядчество» Белокриницким согласием окружного толка, с которыми, как он считал, непримиримых расхождений нет. По сведениям, полученным им от Ксеноса, «окружники готовы были вступить в общение с Церковью». [xxiv] В том числе «на известных условиях» готовы были соединиться и «некоторые старообрядческие епископы». Также Филиппов указывает, что «епископ Мелхиседек посетил Тамбов и там был «изумлен» признанием известного раскольничьего архиерея, заявившего ему, что на известных основаниях, которые разделяют и многочисленные Православные, они готовы б. бы соединиться с Церковью». А старообрядцы посада Вилкова обращались к Св.Синоду с особым предложением о начале собеседований при посредничестве чудовского иеромонаха (священноинока) Пафнутия [xxv], который долго занимался «увещаниями раскольников в Кремле». «К сожалению, Митрополит Новгородский, -- указывает Филиппов, -- по совещании с Членами Синода не признал возможным допустить схода доверенных»[xxvi]. Далее он пишет: «К великому сожалению и горю, но все подобного рода обращения не получают такого ответа, на который имеют полное право». Это не только безсмыссленно, но и просто вредно, более того, опасно: «Что же касается их государственных воззрений, то о них яснейшим образом свидетельствует Всеподданнейшее заявление, поданное окружниками <…>, писанного тем же Иларионом Ксеносом <…> В эту пору, как известно, Лондонские эмигранты рассчитывали на то, что старообрядцы соединятся с Поляками <…> Такие надежды и ранее наталкивались на возмущение их до глубины их души. [xxvii] И вот теперь…» Здесь рука Тертия Ивановича останавливается: читавшему рукопись видно, как меняется почерк. Отчаяние!… Быть может, только сейчас становятся полностью понятны его причины: на протяжении почти трехсот лет Русские правители не верили (и не верят) собственным верноподданным, коренным русским людям, предпочитая союзы со своими же врагами, а затем с грохотом падают, увлекая со собой всю страну, разрываемую на части… Со всем этим что-то надо делать – понимал Тертий Иванович. «Эти меры, -- писал он, -- необходимы не только для действия на раскол, но и для спасения целого народа и государства». При всем этом он записывал и такую парадоксальную на первый взгляд мысль: «Русский народ не нация, а Церковь». [xxviii] Во всяком случае на данный момент ему ясно: «И Церковь, и Царство могли бы быть совершенно спокойны и благодарить Бога, если бы с таким именно настроением выходили воспитанники из наших духовных семинарий». [xxix] А из них выходила публика совершенно иная…
Следует прямо сказать, что Тертий Иванович Филиппов, государственный служащий высшего ранга, не был тем, кого сегодня принято именовать «консервативными революционерами» [xxx]. Ни народничество, ни тем более социализм для него не были приемлемы ни в каком виде – даже знаменитая формула позднего Константина Леонтьева «монархизм плюс социализм» была (при всей его привязанности к Леонтьеву лично) для Филиппова крайней. Взгляды Тертия Ивановича – чисто правые, если под правым понимать приверженность принципам монархии, церковности, народности, семьи. В этом смысле Филиппов был правее правительства, поскольку последнее само находилось под влиянием идеи «Просвещения» и «прогресса» и мыслило Россию как часть «концерта европейских держав». Древлее Православие для Тертия Ивановича входило составной частью в то, что мы, говоря современным научным языком, назвали бы «правым дискурсом». Этим и прежде всего этим отличался он от тогдашних правых, от графа Уварова до К.П.Победоносцева, для которых Православие было синонимично «ведомству Греко-Российского исповедания».
Был ли Тертий Иванович Филиппов безоглядным хулителем личности самого Патриарха Никона? И вот здесь мы отвечаем: нет. Конечно, реформы Никона он отвергал, не всегда, впрочем, состоя на службе, говоря об этом прямо. Скорее, он размышляет о Никоне, и размышляет много. Обвинения Патриарха, ходившие в чисто старообрядческой среде, в частности, например, что он, будучи подкупаем поляками, вызвал Царя из Польши под предлогом народного бунта, а затем научал царского духовника воспретить Царю причащения, или о том, что Никон будто бы хотел стать папой и перейти в латинство (это подхватили европейские авторы, в частности, Пальмер и Гиббенет), Филиппов называл «вздором». [xxxi] По одной из записей, причиной неудовольствия «толпы» Патриархом были: а) единогласие [xxxii], б) партесное пение, в) соскабливание икон, г) удаление из Москвы в Калязинский монастырь по случаю мора, д) титул «Великий Государь». Но самое любопытное, что «замахи», по выражению Тертия Ивановича, Патриарха Никона обнаруживаются и у его предшественников, в том числе причисленных к лику святых. Филиппов с полным сочувствием переписывает себе отрывок из письма митрополита Московского Филарета к некоему архимандриту Алексию. Приводим его целиком.
«Пальмер [xxxiii] представляет невозможность, чтобы епископы Русские обратились от духа Прокоповичей к духу Адашева, Филиппа и Никона. И во время Прокоповича в духе Прокоповича был один Прокопович, с чего мы взяли приписать сие всей иерархии? Для чего Пальмер хочет всей Русской иерархии духа Филиппова и Никонова, которым случилось быть в состязании с земной властию, а не духа святителей Петра и Алексия, которые в мире с земною властию апостольски проходили свое служение?» [xxxiv]