(1875-1960)
еп. Кассиан (Безобразов), Н. Зернов
На вопрос: "Что главное в Антоне Владимировиче?" — я отвечу одним образом: церковь Сергиевского подворья, и в ней Антон Владимирович, восьмидесятилетний, на клиросе студенческого хора. Регент, из студентов одного из недавних выпусков, еще совсем молодой, знает, что Антон Владимирович приходит раньше других и не пропускает никогда...
Николай Зернов
Карташев занимает особое и видное место среди вождей русского религиозного возрождения XX века. Он был единственным из них, кто вышел из крестьянской среды, не принадлежал к ордену интеллигенции и сыграл значительную роль в государственной жизни России, будучи последним прокурором Синода. В его же заслугу входит упразднение этого поста и созыв Всероссийского Собора 1917-1918 гг.
Антон Владимирович Карташев родился 11 июля 1875 года в Кыштиме на Урале. Его дед был крепостным рабочим на горном заводе, который благодаря своим способностям и упорному труду стал управителем завода. Отец, родившийся в 1845 году, оставался крепостным до 16 лет. После освобождения он быстро пошел в гору, стал волостным писарем, земским гласным и кончил жизнь членом земской управы. Семья переехала в Екатеринбург, стала горожанами.
Карташевы были туляки, вывезенные на Урал для работы в рудниках. Они принадлежали к тем крепким, даровитым русским людям, которых не могло сломить даже крепостное право. На них созидалось российское государство. Это они строили восхитительные деревянные церкви русского севера, ценили и заказывали высокохудожественные иконы, понимали и свято хранили ту московскую культуру, которую загнал в подполье царь-маньяк Петр Алексеевич. Однако Карташевы не были старообрядцами. Они упорно хотели “выйти в люди”, понимали ценность образования, вместе с тем они не отрывались от родной почвы, оставаясь патриархальной, православной семьей, чтившей Царя-Освободителя и преданной монархии.
Юный Карташев, как и его предки, был зачарован красотой церковных служб. В возрасте 8 лет он был посвящен в стихарь и до конца своей жизни оставался исключительным знатоком православного богослужения и всегда пел на клиросе. В 1894 году он блестяще окончил Пермскую семинарию и был отправлен на казенный счет в Петербургскую духовную академию. В 1899 году он был оставлен при Академии для подготовки к профессорскому званию при кафедре по русской церковной истории. Через год на него было возложено все бремя преподавания по этому предмету. Он нес его до 1905 года.
Только став магистром, по особому ходатайству Академии, Карташев был вычеркнут из состава податного сословия и перестал платить крестьянские подати.
Начало его преподавания совпало с большими сдвигами в умонастроении интеллигенции, в особенности в обеих столицах. Пробудился интерес к религии; поэзия, живопись, музыка обогатились новыми талантами; оживилась политическая жизнь, приведшая к взрыву первой революции 1905 года. Молодой провинциал с его консервативным воспитанием был захвачен водоворотом новых идей и катастрофических событий. Он познакомился с четой Мережковских, встретился с бывшими марксистами, как Булгаков и Франк, сблизился с основателями “Христианского братства борьбы” — с Эрном, Свентицким и Аггеевым [i]. У А. В. обнаружился темперамент общественного деятеля. Он с увлечением бросился в бурное море и начал печататься под псевдонимом по церковным вопросам в “Новом пути”, издававшемся Мережковскими. Ректору Академии епископу Сергию, будущему патриарху, стала известна деятельность магистра, и он предложил Карташеву выбор между преподаванием и журналистикой. А. В. выбрал последнее. Через год, однако, он получил кафедру по истории русской церкви на Высших Бестужевских женских курсах, которую он занимал до 1919 года. Обретши свободу, Карташев стал печататься под своим именем в “Речи”, в “Русском слове” и других либеральных органах. Его исключительные дарования выдвинули его на место председателя Религиозно-философского общества, собиравшего на свои собрания цвет столичной интеллигенции и духовенства.
Временное правительство назначило прокурором Синода известного думского деятеля В. Н. Львова. Он предложил пост своего помощника Карташеву. В июле 1917 года Львов покинул обер-прокурорство, и на его место был выбран Карташев. Его первым актом было переименование своей должности в министра исповеданий. Только 10 дней был Карташев носителем должности, которая символизировала подчинение церкви власти монарха [ii]. Всю свою энергию новый министр сосредоточил на скорейшем созыве Собора. 15 августа на его долю выпала честь приветствовать собравшихся клириков и мирян в храме Христа Спасителя и от лица Временного правительства начертать программу взаимоотношений между церковью и государством, основанных на сотрудничестве и внутренней независимости каждой стороны.
Планы переустройства церковной жизни в духе соборности и ответственности всех ее членов, разработанные на Соборе, не могли быть осуществлены из-за захвата власти Лениным. Но фундамент для них был заложен, и он еще послужит русской церкви, когда окончится страдная эпоха ее гонений. Тогда вспомнится и заслуга А. В. в этой области. Сам же он был арестован ленинистами и брошен в тюрьму. В конце января 1918 года он был освобожден, и ему удалось через год бежать из России. С 1920 года и до конца своей жизни он жил в Париже, участвуя в церковно-общественной и политической деятельности эмиграции. С 1925 года он прибавил к ней преподавание в Богословском институте при Сергиевском подворье. За 40 лет изгнания он напечатал ряд книг и многочисленные статьи в русских и иностранных журналах. Умер он 10 сентября 1960 года в Париже.
А. В. был сыном севера. Со светло-серыми глазами и аккуратно подстриженной бородой, он был нетороплив и складно сложен. В нем чувствовалась большая сила, но она не давила, так как в ней сочетались светлый ум и доброжелательное сердце. А. В. умел внимательно слушать. Слегка склонив на сторону свою крупную голову, он воспринимал собеседника, интересовался его мыслями. Он был зорким, талантливым историком, его особым дарованием было умение говорить. Плавно жестикулируя, слегка закрывая глаза, как бы погружаясь в себя, он, подобно мощной реке, уносил с собою своих слушателей. Он покорял их не ораторскими эффектами, а ясностью своей мысли, пластичностью своих образов и глубиной и оригинальностью своих исторических прозрений.
Карташев всецело принадлежал России, он стихийно любил ее, он верил в нее и сам являлся выдающимся представителем творческого размаха своей родины. Но эта любовь делала его зрячим, он с болью переживал пороки своего народа. Помню, однажды, уже в конце своей долгой и плодотворной жизни, он показал мне свои дрожащие руки и с горечью сказал: “Вот и я плачу за грехи моих предков, сколько их поколений отравляли себя водкой. Как тяжела была борьба с невежеством и темнотой”.
На своем семейном опыте он знал о том, что выпало на долю крестьян, но он также знал, что ни насилие, ни красный террор не принесут освобождение народу. Всем своим существом он отвергал большевизм с его утопизмом, интернационализмом, ложью и бунтарством. Он был строитель, “хозяин”, стремившийся построить на родной земле праведный строй. Ничего не было более чуждого ему, чем интеллигентская мечтательность, увлечение неосуществимыми проектами, часто сопровождающиеся незнанием своей действительности и потому легко переходящие на подражание Западу и легкомысленно готовые разрушать устои народной жизни. Эта трезвенность Карташева, его высокая оценка роли государства, его знание прошлого России выделяли его из среды интеллигенции, увлекавшейся обычно абстрактными теориями.
Следующий эпизод хорошо обрисовывает разницу его миросозерцания и его друга, бывшего марксиста о. Сергия Булгакова. Карташев пишет: “В начале тридцатых годов мы были вместе в Лондоне, в день пролетарского 1-го мая. Мы попали в поток демонстрации, несшейся неистово и бурно с тучей красных флагов и крикливых плакатов... Я удивился, как возбужденно, с искрящимися глазами о. Сергий созерцал это отвратительное для меня зрелище. Он признался, что он ощутил знакомое ему энтузиастическое волнение... Сложна лира человеческой души. Гармония перепутана в ней с диссонансами” [iii].
Для Карташева революция была опасным заболеванием, которое разрушало здоровые ткани народного организма. Сам он был глубоко укоренен в русском православии с его литургическим богатством и бытовым благочестием. Но он не идеализировал его, сознавая необходимость примирения христиан, и готов был учиться всему лучшему на Западе.
Вся его деятельность была вдохновлена верой в творческую роль церкви, свободной в своей внутренней жизни, ведущей человечество по пути очищения. Для него церковь и государство были необходимы друг для друга, и он не жалел своих сил для поисков путей их плодотворного сотрудничества. Его многочисленные писания сосредоточены преимущественно на двух темах: “воссоздание Святой Руси” и “вселенская миссия православия”.
Церковь была в центре всех работ Карташева. Он писал: “Она как тело Христово призвана утолять запросы не только отдельных личностей и отдельных народов, но и всего человечества, а через человечество и весь мир, всю вселенную” [iv]. Церковь открывалась ему в ее конкретных исторических воплощениях, обогащаясь и обогащая всеми достижениями людей и придавая смысл и целеустремленность каждой эпохе в жизни христианского человечества. Будучи тонким ценителем именно русского православия, он хорошо сознавал опасность абсолютизации даже уже одобренных преданием богословских формул и литургических выражений. Его вера в реальность водительства Святого Духа делала его дерзновенным новатором. Он писал: “Христиане новых веков вовсе не осуждены на роль музейных хранителей эллинских форм догматики. Они, как и древние, суть также живые носители существенного содержания апостольского предания веры” [v].