Дела Шлезвиг-Гольштейна вообще были постоянной головной болью Бестужева, для которого это небольшое северогерманское герцогство, управляемое наследником российского престола, было тем же, чем для английской парламентской оппозиции являлся Ганновер, наследственное владение английских королей, - т.е. ненужным довеском к государству, постоянно создающим проблемы и мешающим налаживать европейскую политику страны.
У Шлезвиг-Гольштейна имелись территориальные претензии к Дании (упоминавшийся выше захват Данией Шлезвига), которая вынуждена была обращать на них особое внимание, так как за герцогством стояла Россия. С герцогом Шлезвиг-Гольштейна -племянником Елизаветы, русским великим князем Петром Федоровичем - Копенгагену никак не удавалось договориться. Датский король Фредрик V предложил наследнику российского престола обменять его родовые владения на Ольденбург и Дельменгорст, добавив к ним крупную сумму денег. Переговоры ни к чему не привели и к маю 1751 г. были сорваны. Бестужев пытался в этой ситуации повлиять на Елизавету, сначала лично, затем с помощью других влиятельных сановников. Они представили императрице свое мнение, заключавшееся в том, что в случае срыва переговоров Дания перейдет в лагерь противников России, т.е. пойдет на союз с Францией, Пруссией и Швецией, а это чревато потерей российского влияния в стратегически важном регионе. Елизавета созвала Конференцию, или Императорский Совет, состоявший из главных действующих лиц ее царствования. Совет поддержал мнение Бестужева. После этого императрица обратилась к трем членам Коллегии иностранных дел, одним из которых был вице-канцлер М.И. Воронцов, и запросила их мнение. Они также поддержали решение Конференции, по мнению Ф.-Д. Лиштенан, "из страха перед канцлером" [5], хотя тот же Воронцов никогда не стеснялся не соглашаться с Бестужевым. Тогда Елизавета решила вывести голштинские дела из ведения Коллегии и полностью передать их в управление своего наследника. Она, вероятно, считала, что таким образом ее ребячливый племянник быстрее научится защищать государственные интересы на международной арене. Не только русские придворные были единодушны в вопросе о Шлезвиг-Гольштейне, но и союзные австрийцы. Очевидно, не зная российских реалий, они через российского посла графа Г.К. Кейзерлинга советовали канцлеру Бестужеву уладить голштинскую проблему: "Ибо де дацкий двор только по сему делу находится с Францией в союзе" [6]. Родственные чувства Елизаветы явно вредили положению России в Европе, но Бестужев был бессилен.
Его ждала и еще одна неудача: курляндское дело. В 1740 г. герцог Курляндии, вассальной территории Речи Посполитой, Бирон был сослан, и престол в Митаве оказался вакантным. В начале лета 1749 г. в Саксонию, к своему сводному брату, польскому королю Августу Ш, приехал прежний претендент на Курляндию граф Мориц Саксонский, ставший французским маршалом. Он побывал также и в Берлине, где его хорошо принял Фридрих II, который заявил о своей поддержке его притязаний на Курляндию и предложил графу руку своей сестры. В самой Речи Посполитой стали раздаваться голоса в пользу освобождения Елизаветой Бирона.
Польско-саксонский резидент генерал К.3. Арним, прибывший в Петербург 5 апреля 1750 г., 31 мая отправил письмо Бестужеву с просьбой об освобождении Бирона, приложив к нему копию обращения об этом Августа III. Резиденту нужно было вручить обращение лично Елизавете, но его аудиенция постоянно откладывалась, и первый министр Августа III граф Брюль нервничал, так как надеялся уладить вопрос до открытия польского сейма. 25 июля, 29 августа, 5 и 26 сентября Арним вновь предъявлял Бестужеву письма графа Брюля об "умножающейся в нации нетерпеливости" в деле освобождения Бирона. В это же время все союзные России государства - Австрия, Англия и Голландия - передали совместное ходатайство российскому двору об освобождении герцога Курляндского. 21 ноября 1750 г. генерал Арним опять показывал Бестужеву новое письмо Брюля, в котором тот предписывал еще раз просить аудиенции у императрицы, поскольку наступила зима, Елизавета перестала совершать увеселительные поездки и у нее появилось время для приема иностранных дипломатов [7]. В конце 1750 - начале 1751 г. Арниму, видимо, удалось вручить грамоту своего короля, так как 29 декабря (9 января н.с.) он спрашивал Бестужева об ответе императрицы [8]. В начале мая 1751 г. польско-саксонский посланник снова обратился к Бестужеву в многостраничном письме, советуя отпустить Бирона и выдвигая аргумент, что, мол, многие в Польше, да и в Европе думают, будто Россия собирается присвоить Курляндию. Ничего не добившись, 29 июля Арним сообщил русскому канцлеру о своем отзыве.
Что же происходило в это время при петербургском дворе и в чем причина упорного молчания русских официальных лиц? Сам канцлер Бестужев был активным сторонником освобождения Бирона. Он представил Елизавете Петровне реляцию русского посланника в Дрездене графа Кейзерлинга, рекомендовавшего освободить Бирона, с собственными доводами: возвращение опального герцога в Курляндию сможет избавить Россию от вероятных денежных претензий Речи Посполитой (Петербург получал с Курляндии 80 тыс. талеров в год), выбьет оружие из рук недоброжелателей России -Франции, Пруссии и Швеции, прекратит их интриги по этому поводу в Польше и укрепит позиции Российской империи в Прибалтике [9]. Для обеспечения безопасности нахождения Бирона за пределами России Бестужев предлагал взять его сыновей в русскую службу, чтобы они тем самым являлись заложниками (Бирон, клявшийся в верности Елизавете, и сам предлагал это в письмах к вице-канцлеру М.И. Воронцову [10] ). Императрица ответила канцлеру решительным отказом, и его дальнейшие попытки повлиять на Елизавету через ее фаворита А.Г. Разумовского успеха не имели.
Несомненно, причиной злоключений "несчастливого" Бирона явилась позиция Елизаветы, вызванная сугубо личными причинами. В письме Бестужева Разумовскому ничего не говорится о причинах отказа [11], следовательно, дело было не в политической логике. Неизвестно, поддерживал ли кто-нибудь императрицу в ее намерениях относительно Бирона, скорее всего, она в одиночку противостояла беспрецедентному давлению не только со стороны своего канцлера, но и всех союзных России держав, обеспокоенных возможным усилением в Прибалтике враждебных им и России государств - Франции и Пруссии, а также дестабилизацией в Речи Посполитой. Елизавету вряд ли интересовали 80 тыс. талеров в год, которые получал ее двор с секвестрированных владений Бирона, - ради принципов императрица с легкостью жертвовала доходами казны. Скажем, в 1742 г. она распорядилась выслать из России всех евреев и не впускать их больше в страну, несмотря на то, что еврейская торговля приносила государству весомую прибыль. На представлении об этом Сената она наложила резолюцию: "От врагов Христовых не желаю интересной прибыли" [12].
Таким образом Елизавета Петровна вполне соответствовала императорскому титулу, доставшемуся ей в наследство от отца. Она сама принимала решения, умела не поддаваться никакому давлению, так что и в успехах России того времени, и в неудачах немаловажную роль сыграл не только Бестужев-Рюмин, но и сама императрица.
И все-таки решения Елизаветы Петровны по внешнеполитическим вопросам в основном зависели от канцлера Бестужева. Он приходил к императрице на доклад с выписками из реляций русских представителей при иностранных дворах, зачитывал то, что считал важным, добавлял к этому свой письменный вариант действий, снабженный пространным обоснованием. Обычно Бестужев приводил сразу несколько разносторонних доводов (лишнее доказательство того, что Елизавете было непросто навязать свое мнение), обширность которых утомляла государыню и делала ее более покладистой. Тем не менее императрица всегда помнила, что она дочь Петра Великого, и никому не позволяла предписывать ей решения. Иностранные посланники часто обвиняли ее в лени и любви к развлечениям, но императрица избегала общения, как в случае с польско-саксонским резидентом Арнимом, не потому, что не могла найти для него времени, - она не хотела портить отношения с его двором, отказываясь выполнить просьбу. К чести Елизаветы, она никогда не поддавалась первому впечатлению и принимала решения, только тщательно обдумав их, что опять же требовало времени. Она могла спросить мнение других лиц, выслушивала их советы лично, так как знала, что у Бестужева при дворе множество недругов. Главным аргументом для Елизаветы было то, как в данной ситуации действовал ее отец. Если же дело касалось важнейших для страны внешнеполитических вопросов, Елизавета созывала упоминавшийся выше Императорский Совет, являвшийся наследником Верховного тайного совета Екатерины I и Кабинета Анны Ио-анновны. Совет (или Конференция) обсуждал, к примеру, не только ситуацию с Гольштейном и Данией, но и вопросы о том, готовить ли войну с Пруссией в 1753 г., продолжать ли строительство крепости Св. Елизаветы на южных рубежах страны, против чего в 1755 г. активно возражала Турция. Мнение канцлера там не всегда было решающим. Да и Елизавета, как в случае с Гольштейном, не всегда следовала рекомендациям своих советников.