В «Благонамеренных речах» С.-Щ. показал также, как помещик, поскольку он сам не превращается в хищника нового — деруновского — типа (и этот процесс показан С.-Щ.), вытесняется из среды командующих групп. Самодержавие перестает считать своей опорой помещика, ставшего экономически и социально бессильным, потерявшего хозяйственную связь со своим имением. Опорой, «столпом» отныне становится наряду с помещиком, сумевшим приспособиться к новым условиям, кулак, капиталист из целовальников, неуклонно поднимающийся вверх, использующий народное бесправие и государственное принуждение в интересах не знающей предела эксплоатации трудовых масс. Этому хищнику царизм прежде всего выгоден, и недаром он выступает у С.-Щ. его оплотом и носителем его идеологии, которую ловко использует в своих хищнических интересах.
В «Убежище Монрепо» (1873—1879), где маленькие Деруновы — Колупаевы и Разуваевы — изображены в действии на местах, раскрыта полностью одна из функций Деруновых: вытеснение неприспособившегося к новым условиям помещика из деревни с помощью местной власти. Показано на судьбе убежища Монрепо, что Дерунов — настоящий или будущий — тот самый, на которого отныне ставит свою ставку царская власть.
Сходящее на-нет дворянство в другом аспекте, — в его попытках приспособиться к обстоятельствам, принять участие в наступившем после реформы промышленном оживлении, связанном со спекулятивным ажиотажем, — эта часть помещичьего класса показана в «Дневнике провинциала в Петербурге» (1873). Здесь С.-Щ. продолжает свою борьбу против либерализма, на этот раз уже дворянски-буржуазного, принявшего ту форму, которую сатирик назвал «пенкоснимательством», — либерализма, отражающего смычку наиболее изворотливых помещиков с буржуазными тузами, либерализма жалкого, трусливого, угоднического, обслуживающего интересы подымающейся хищнической буржуазии, которую С.-Щ. так глубоко, так страстно возненавидел. Политически реакционная в русских условиях, она угрожала тому, что было столь дорого сатирику: самому существованию подлинно независимой революционно-демократической мысли. С 1878, когда С.-Щ. становится после смерти Некрасова ответственным редактором «Отечественных записок», защита самого права на существование революционно-демократической литературы сливается у нашего сатирика в значительной мере с отстаиванием своего журнала. С.-Щ. пришлось быть в положении правды в ее диалоге с торжествующей свиньей (см. «За рубежом»). Решительно заявляя свинье, что в ней корень зла, он все же старался «изловчиться», чтобы избегнуть ее чавканья. В цикле «Круглый год», отвечая на всякие провокации реакции, стремившейся заткнуть ему рот, С.-Щ. приходилось убеждать ее в полезности для нее «свободы обсуждения» как своего рода клапана для общественного возбуждения. В то же время ему удается в чрезвычайно искусной эзоповской форме дать знать «читателю-другу», что он не должен понимать его буквально.
Характерен для С.-Щ. и другой прием борьбы с реакцией. С.-Щ. действует против нее ее же оружием: он как бы защищает торжественно провозглашаемые ею принципы государства, собственности и семьи и доказывает, что именно она эти принципы попирает. Этот прием объединяет знаменитые циклы 70-х гг. Каждый из циклов посвящен какому-нибудь охранительному устою: «Благонамеренные речи» (1872—1876) — собственности, «Круглый год» (1879) — помещичье-буржуазной государственности, ответвившиеся от «Благонамеренных речей», «Господа Головлевы» (1872—1876) — распаду помещичьей семьи. Последнее произведение — одно из самых художественно-совершенных у С.-Щ. В лице Порфирия Головлева — Иудушки — он создал бессмертный образ Тартюфа, доведенный до потрясающего трагизма. Смешное здесь становится страшным, в алчности и лицемерии Иудушки воплощена ложь целого жизненного строя, которому фальшь и лицемерие органически свойственны и гибель которого они же ускоряют. Лицемерная алчность Иудушки, опустошив все окружающее, убила его самого, подобно разъедающей гангрене, превратила его в прах. Другим также в своем роде трагическим образом является возрожденный Молчалин из цикла «В среде умеренности и аккуратности», чрезвычайно углубляющий свой литературный прототип. В лице Молчалина дан тот распространенный тип исполнителя-приспособленца, который входит в историю не персонально, а под общим наименованием «и другие...», но без которого не обходится ни одно реакционное начинание. И важно то, что в противоположность грибоедовскому Молчалину, Молчалин щедринский полон, хотя и низменной, но довольно сложной внутренней жизнью и не чужд добрых свойств. Но страшным становится то, что все человечное ограничено у него пределами семьи. Однако в этой же семье его постигает кара. Кара, это — дети, которым страшны их отцы.
Как ни был захвачен С.-Щ. русской жизнью, ее проблемами и типами, он не переставал напряженно следить за европейской жизнью и горячо откликаться на ее события. Особенно интересовала его Франция, идеи и революционная практика которой оказали на него такое сильное влияние в молодости. В 70-х гг. он неоднократно касается французских дел. Особенно замечательна его страстная защита Парижской коммуны в «Итогах», его критика оппортунизма былых революционных идеологов (напр. в статье «Отрезанный ломоть», вошедшей впоследствии в «Недоконченные беседы»). Но особенно важен для характеристики отношения С.-Щ. к современной ему зап.-европейской жизни цикл «За рубежом», в котором царская Россия сопоставлена с буржуазной демократией. С.-Щ. знает и ей настоящую цену. Говоря словами Ленина, здесь он «классически высмеял... Францию, расстрелявшую коммунаров, Францию пресмыкающихся перед русскими тиранами банкиров, как республику без республиканцев» (Ленин, Сочинения, изд. 3, т. X, стр. 238).
Та борьба, которую С.-Щ. вел с конца 60-х гг., обобщается им в понятиях «улица», «уличная мораль», «уличная философия». Борьбу с «улицей» С.-Щ. ведет не только как художник, но и как литературный критик в своих блестящих статьях и заметках. «Улица» в представлении С.-Щ. — это прежде всего отрицание всякого культурного наследия и в то же время она символизирует рутинное обывательское мышление, руководящееся штампованными прописями и допотопными предрассудками. Часто «улица» совпадает с реакцией, с ее мракобесием, часто «уличным» является для С.-Щ. отношение помещичье-буржуазного общества к «духовному производству», его мораль «купли-продажи», его универсальная корыстность. «Улица» выражает пестроту и сложность сил, с которыми приходится бороться революционной демократии. Ее составляли прежде всего те, кому выгодно было создавшееся положение, кто стремился к закреплению его против всякой левой опасности. Это были «поумневшие» помещики, отказавшиеся от либеральных увлечений, особенно те, кто извлек выгоду на «прусском пути» развития, новая хищническая буржуазия и вся армия прихвостней этих преуспевавших элементов, обслуживавшая их и в области литературы, создававшая для них литературу безыдейную, угодническую, «пенкоснимательскую». Понятие «улицы» внесло свои коррективы в щедринскую оценку стародворянской литературы, оценку, оправдываемую исторически, но все же в пылу борьбы достаточно одностороннюю. Сравнивая старую дворянскую литературу с литературой «улицы», С.-Щ. не мог не выделить положительные стороны первой, которые стушевывались при сопоставлении ее с тем новым, что вносила в литературу крестьянская демократия во главе с Чернышевским и Добролюбовым. После 1 марта 1881 засилье «улицы» в литературе достигло крайних пределов. Окончательно опустившаяся до уровня ее культуры, ее морали, либеральная интеллигенция лихорадочно отмежевывалась от всякого радикализма и не переставала уверять правительство в своих верноподданнических чувствах. Все это, развязывая руки реакции, не могло не отразиться и на положении «Отечественных записок» и ее ответственного редактора. С.-Щ. далеко не сочувствовал террору. Человек большого политического чутья, он ни в какой мере он не считал его целесообразным средством политической борьбы, но сочувствовал горячо революционерам, отдающим свою жизнь в борьбе с царизмом, и страстно ненавидел их палачей. Уже одно это, страстно выраженное в его произведениях эзоповым, но достастаточно понятным языком, обрекало его на полную изолированность среди так наз. «общества», исступленно проклинавшего революцию и революционеров, с которыми недавно еще заигрывало. Мало того, С.-Щ. не ограничился пассивным сочувствием жертвам реакции. Он выступил активно против белого террора, против так наз. «Священной дружины» и объективно поддерживавшего его предательски-трусливого либерализма. Памятником этой борьбы остались «Письма к тетеньке», из которых третье письмо, прямо направленное против «Священной дружины», было запрещено цензурой и появилось в нелегальной печати. Ту же борьбу продолжает С.-Щ. в написанных после 1 марта главах «Современной идиллии», — уничтожающей сатиры против полицейского государства Александра II и Александра III. Это были акты большого мужества со стороны С.-Щ, тогда уже разбитого недугами старика.