Перевод Шопенгауэром сочинений Юма остался недоконченным за внезапным отъездом Шопенгауэра в Берлин, вызванным вышеупомянутым процессом его с госпожою Маркет, проигранным ею в первой инстанции. К этому же времени относится и вторичная попытка его читать лекции в Берлинском университете, в качестве уже приват-доцента. Но и эта попытка его оказалась неудачной: в числе записавшихся на его курс слушателей было очень мало действительных студентов, а фигурировали больше разные дилетанты. Раздосадованный Шопенгауэр закрыл свой курс и раз навсегда отказался от всякой дальнейшей мысли о профессорской деятельности. Но он продолжал жить в Берлине, усердно занимаясь, между прочим, испанским языком и переводом некоторых своих любимых английских поэтов на немецкий язык. К этому же периоду его берлинской жизни относится и знакомство его с Александром Гумбольдтом, в котором Шопенгауэр, впрочем, признавал больше учености, чем ума.
Наконец в 1831 году свирепствовавшая в Берлине холера заставила Шопенгауэра окончательно покинуть этот город. Он решил поселиться не в северной Германии, где он родился и где провел большую часть своей жизни до зрелого возраста, а в южной и избрал резиденцией своей Франкфурт-на-Майне. Отсюда он ненадолго переселился было в Мангейм, но в 1833 году вернулся во Франкфурт и с тех пор прожил в этом городе почти, безвыездно двадцать восемь лет.
Глава IV. Наружность и манеры Шопенгауэра. — Его любимые ответы. — Письмо его к наборщику. — Переписка его с Брокгаузом. — Шопенгауэр о столоверчении. — Взгляд его на самоубийство. — Образ жизни его. — Болезнь и смерть Шопенгауэра. — Похороны его. — Надгробная речь Гвиннера. — Памятник на могиле Шопенгауэра. — Размеры черепа Шопенгауэра
Наружность Шопенгауэра биографы его описывают следующим образом. Это был человек несколько ниже среднего роста, крепкого телосложения, стройный и с громадной головой; но особенно замечательны были его светлые, блестящие, голубые глаза, обращавшие на себя во время многочисленных его странствований внимание людей, совершенно ему не знакомых. Одни находили в нем некоторое сходство с Бетховеном; другие утверждали, что лицо его, и в особенности очертание его рта, напоминало собою Вольтера. Одевался он всегда чрезвычайно изящно, сохранив, впрочем, вопреки современным модам, покрой платья начала настоящего столетия. Малообщительный и в молодости, он после своих университетских неудач стал еще больше чуждаться общества. Поселившись окончательно во Франкфурте-на-Майне, он старался держаться как можно дальше от местных интересов, мало сходясь с окружавшими его людьми. Он терпеть не мог не только светских, но и обыденных разговоров; но, когда ему приходилось говорить в обществе, он никогда не говорил отвлеченными фразами: его разговорная речь была так же проста, наглядна, ясна, точна и жива, как и его слог. Сумев устранить от себя мелочные интересы, заботы, радости и огорчения семейной жизни и относясь довольно безучастно к явлениям жизни общественной, он сосредоточивал все силы своего ума на том, что в древности называлось диалектикой, то есть на искусстве вести разговор исключительно в области чистого мышления. Вместе с тем, он исходил из того основания, что глубина мысли не только не исключает красоты изложения, но, напротив, выигрывает от нее. Как бы высказываемые им мысли ни казались порою односторонни, нельзя было не признать манеры его излагать их в высшей степени убедительною.
Шопенгауэр, задумывая полное издание своих сочинений, намеревался поставить в заголовке его эпиграф: «Non multa»*. Этот эпиграф действительно как нельзя лучше характеризует его как ученого. Шопенгауэр знал много, но не многое. Ни начитанность, ни познания его не поражали своею обширностью. Он с юности привык ограничивать свои ученые занятия изучением сравнительно немногих, но зато капитальных сочинений. Так, например, он почти вовсе не следил за современной ему литературой во всех ее разветвлениях, но зато если он что читал, то читал это обстоятельно, внимательно и вполне овладевал своим предметом. Уже одно то обстоятельство, что он читал довольно медленно, показывает, что он не в состоянии был прочесть сравнительно много. Он утверждал, что не следует читать плохих книг, потому что подобные книги крадут у человека самое драгоценное его достояние — время. Он предпочитал книги на иностранных языках немецким и особенно охотно читал греческих и латинских классиков. Уже при изучении древних языков Шопенгауэр прочел наиболее замечательных классиков, с другими же ознакомился впоследствии; Платона и Аристотеля он перечитал по много раз. Из римлян любимым писателем его был Сенека. Вообще, он тщательно избегал знакомиться с писателями классического мира из вторых рук, из историй литературы; особенно возмущала его манера многих современных ему философов знакомиться с мыслителями древности не из первых, а из вторых рук, как то делали, по его убеждению, например, Фихте, Шеллинг и Гегель. Это нежелание его получать свои знания из вторых рук заставляло его также по возможности избегать переводов. Он требовал от истинного ученого знакомства по крайней мере с важнейшими литературными наречиями, хотя это и не мешало ему самому иногда заниматься переводами. Не знакомого с латинским языком Шопенгауэр просто считал неучем. Из новейших литератур он охотнее всего занимался английскою, причем ему особенно пригодилось его основательное знакомство с английским языком. Он чувствовал особое влечение к аскетической и мистической литературе и одно время даже тщательно изучал германских мистиков. Всякое родственное буддизму явление на европейской почве привлекало к себе его внимание. Биограф его Гвиннер приводит следующий интересный список тех мировых произведений, которые составляли любимое его чтение. Это были 105-е письмо Сенеки, начало сочинения Гоббса «О гражданине», «Principe»* Макиавелли, обращения Полония к Лаэрту в «Гамлете», «Правила» Грасиана, французские моралисты, Шинстон и Клингер. В течение всей своей жизни Шопенгауэр относился с чрезвычайным сочувствием и уважением к великим поэтам всех времен и народов, чаще всего он читал Шекспира и Гёте, затем — Кальдерона и Байрона; особенно же восхищался байроновским «Каином», очевидно, вследствие пессимистического духа, которым проникнуто это произведение. Из лириков он, после Петрарки, ставил особенно высоко Бёрнса и Бюргера, причем последнему, по непосредственности и силе лиризма, готов был отвести место тотчас же после Гёте; впрочем, Шопенгауэр относился с уважением и к Шиллеру, не следуя в этом отношении примеру «esprits forts»** его эпохи. Поэтов же второстепенных и третьестепенных он вовсе не читал, находя, что на чтение их не стоит тратить времени. Основательному усвоению им массы прочитанного способствовала его колоссальная память.
* «Не многое» (лат.). — Ред.
* «Государь» (итал)— Ред.
** Вольнодумцев (франц.). — Ред.
Но Шопенгауэр черпал свое знание далеко не из одних книг. Привыкши с юношеских лет внимательно всматриваться в окружающий его мир, знаменитый философ постоянно расширял умственный кругозор, разыскивая крупицы правды всюду, где была хотя бы малейшая надежда найти ее. Он тщательно следил за всяким небесным или земным явлением, причем, однако, большею частью резко расходился с общепринятым мнением: часто то, что привлекает других и что считается ими в высшей степени важным, он оставлял без всякого внимания, а, наоборот, то, что игнорировалось другими или над чем другие насмехались, получало в его глазах величайшее значение.
Образ жизни Шопенгауэр вел необыкновенно правильный. Раз он признал что-нибудь разумным и ввел в свой домашний обиход, он уже не переставал придерживаться того с педантической строгостью. Бывают такие люди, которые не умеют извлекать пользы из своего опыта; но для Шопенгауэра всякий новый опыт, сделанный в каком бы то ни было направлении, становился руководящим началом в дальнейших его действиях, и он продолжал идти в данном направлении с железной последовательностью. Шопенгауэр вставал летом и зимою между семью и восемью часами утра, причем пил кофе, который сам себе готовил: его экономке было раз навсегда строго-настрого приказано даже не показываться по утрам в его рабочем кабинете, так как он считал утренние часы, когда мозг достаточно отдохнул, самым лучшим рабочим временем и не терпел в этом отношении ни малейшей помехи. Он усидчиво работал до половины первого, затем около получаса играл на флейте и ровно в час отправлялся в ресторан обедать: во всю свою жизнь он не заводил у себя домашнего хозяйства и оставался верен своим ресторанным обедам. Но в общих табльдотных* разговорах он почти никогда не принимал участия. После обеда он возвращался домой, пил кофе, отдыхал с часок и затем занимался сравнительно более легким чтением. К вечеру он отправлялся гулять за город, выбирая преимущественно самые уединенные дорожки, только в дурную погоду он гулял по городским бульварам. Походка его до самой старости оставалась легка и эластична. Он любил гулять один, чтобы быть возможно ближе к природе и возможно дальше от человеческого общества. Он любил природу, понимал ее и выказал это свое понимание во множестве рассеянных по его сочинениям замечаний. «Как красива природа!» — восклицает он, например, в одной их своих заметок. «Всякое невозделанное, запущенное, то есть предоставленное самому себе местечко, к которому человек не прикасается своею неуклюжей лапой, природа тотчас же разукрашивает с величайшим вкусом, одевает его растениями, цветами и кустарником, естественная грация и изящная группировка которых явно свидетельствует о том, что они выросли не под палкой великого эгоиста, называемого человеком». Летом он предпринимал более отдаленные прогулки, не продолжавшиеся, однако, никогда долее одного дня. Большие путешествия, которые ему так нравились в молодости, он под старость считал бесполезными и даже неуместными; он зло насмехался над новейшей бесцельной страстью к путешествиям, над этим «катанием взад и вперед под предлогом отдохновения». Дальше Майнца, где он иногда навещал одного старого своего приятеля, и недалеких гор Таунуса он никогда не забирался в последний период своей жизни.