Теория эта, на первый взгляд очень простая и ясная, страдает противоречием тому самому опыту, на свидетельство которого опирается; дело в том, что ощущение не существует и не может существовать без субъекта, сознающего это ощущение. Tabula rasa Локка не может заменить собою сознания, так как раз начнется сознательная жизнь, оставляющая свои следы на душе человека, то эта душа уже перестает быть «чистой доской». Словом, идеи, происходящие от впечатлений, непременно возбуждают вопрос о том самостоятельном существе, которое воспринимает впечатления и сознательно относится к ним. На этот вопрос Юм не дает ответа. Кроме того, Юм напрасно думал, что отличие идеи от впечатления состоит только в степени ощущения, доставляемого ими; понятия эти различны по существу своему, и если старание Юма не смешивать их можно считать большой заслугой в области психологии, то производство идей от впечатлений составляет заблуждение философа.
После различения и определения элементов познания Юм различает и определяет те законы, посредством которых идеи приводятся в связь между собой и вводятся в ум. Эти начала, или законы ассоциации, суть как бы проявления силы взаимного притяжения между идеями, подобно тому как законы, открытые Ньютоном, суть выражения притяжения между телами. По Юму, путем наблюдения мы можем установить три таких закона: сходства, смежности (по месту и времени) и причинности. Замечательная критика этого последнего принципа составляет и главную философскую заслугу Юма и торжество его скептицизма.
Юм первый из философов занялся обсуждением вопроса, откуда происходит понятие причинности, и отнес его прямо к сфере опыта. Вот, вкратце, суть его рассуждения по этому вопросу. Никакое исследование данного явления, как бы внимательно и тонко оно ни производилось, не может дать нам понятия о том, что это явление есть причина других явлений, если только мы не знаем этого из опыта. Никакими априорными рассуждениями не можем мы, например, выяснить себе, что магнетизм есть причина, производящая приближение железа к магниту, или что тяжесть камня, брошенного вверх, служит причиной его падения на землю. Итак, разум на основании одних логических умозаключений, то есть путем чисто интуитивным, не может объяснить нам идеи причинности. Остается обратиться к опыту; но всякая опытная идея для того, чтобы стать действительной идеей, должна быть копией какого-либо впечатления; путем же наблюдения мы убеждаемся в том, что причина, сила, производящая явление, сама по себе не производит на нас никакого впечатления; оно получается лишь тогда, когда эта причина вызывает известное следствие; таким образом мы получаем идею опытного следования, то есть понятие о том, что та или другая причина вызвала известное явление, произведшее на нас известное впечатление. Представим же себе, что целый ряд наблюдений убеждает нас в необходимом следовании одного и того же явления за одной и той же причиной; представим себе, что с неуклонным постоянством опыт обнаруживает перед нами зависимость явления А от явления Б, состоящую в следовании А за Б, — в таком случае в нас постепенно возникает чувство ожидания явления А после явления Б; чувство это есть не что иное, как впечатление, полученное нами в данном случае от подмеченного однообразия явлений, а копия с этого впечатления и есть та идея причинности, которая, при ближайшем рассмотрении, оказывается простой привычкой. На этой основе и стоит все здание нашего опытного познания.
Можно только удивляться силе аргументации Юма в этом рассуждении; можно только радоваться тому, что могуществом своей гениальной критики он разрушил таинственную связь, воздвигнутую воображением между причиной и следствием. Нисколько не будет преувеличением сказать, что отрицанием идеи причинности Юм создал положительную сторону своей философской системы.
Исходя из основных положений своей теории, Юм последовательно пришел к тому заключению, что бытие Бога и бессмертие души — как понятия, лежащие вне сферы опыта, — не могут быть доказаны, поэтому религиозные истины знать нельзя; в них можно только верить. Что касается субстанции (то есть бытия неизменного и независимого ни от какого другого бытия), то Юм решительно отрицает ее, как нечто такое, о чем мы не можем получить никакого впечатления. «Мы имеем ясные представления только о впечатлениях, — говорит Юм, — субстанция есть нечто совершенно отличное от впечатлений; значит у нас нет никакого познания о субстанции». Таким образом, Юм отказывается от возможности познать как сущность, так и причину вещей; но нелегко было ему примириться с этими печальными результатами скептической философии. В конце первой книги «Трактата о человеческой природе» Юм красноречиво описывает нам то тяжелое умственное состояние, в котором он находился после окончательной выработки своей философской системы. Приведем несколько выдержек из этого характерного места в сочинении Юма.
«Противоречия и несовершенства человеческого разума так подействовали на меня и так разгорячили мой мозг, что я готов отказаться и от рассуждения, и от веры, ибо ни одного мнения я не могу считать даже более вероятным или правдоподобным, чем другое. Где я? Что я? Каким причинам обязан я своим существованием и в какие условия буду возвращен?.. Что за существа окружают меня; на кого имею я влияние и кто влияет на меня? Все эти вопросы смущают меня, и я начинаю представлять себя помещенным в самые плачевные условия, какие только можно вообразить, окруженным густым мраком и лишенным употребления моих членов и способностей... Я обедаю, играю в триктрак, разговариваю и развлекаюсь со своими друзьями, но когда после трех-четырех часов такого отдыха я вздумаю вернуться к своим размышлениям, то они кажутся мне такими холодными, насильственными и странными, что у меня решительно не лежит сердце к тому, чтобы снова заняться ими».
Далее Юм говорит, что ему предназначено жить, говорить, действовать, подобно другим людям, но что если он и должен быть таким же безумцем, каковы те, кто о чем-либо размышляет или чему-либо верит, то, по крайней мере, его безумия будут приятны и естественны. «С сожалением думаю я о том, — продолжает Юм, — что одно мне нравится, а другое — нет; что одну вещь я нахожу прекрасной, а другую безобразной; что я произношу свои решения над истинным и ложным, — все это без знания тех принципов, от которых отправляюсь». В заключение Юм прибавляет: «Истинный скептик так же недоверчиво относится к своим сомнениям, как и к философским убеждениям».
Приведенные слова Юма красноречивее всяких объяснений говорят о том, что и у этого философа-скептика, несмотря на всю его рассудительность, на силу его критического отношения к человеческим способностям, Несмотря, наконец, на стремление указать мысли те пределы, преступить которые она не может, если не хочет витать в сфере бездоказательных выдумок, — все же является порыв узнать непостижимое, не поддающееся никакому опыту, не проявляющееся никакими впечатлениями и составляющее то загадочное «начало всех действий», к познанию которого стремятся мыслители всех эпох и направлений. Тщетность и невыполнимость этих желаний ясны для Юма как нельзя более, и, вследствие этой неудовлетворенности, спокойствие, бесстрастность и беспристрастие покидают рассудительного философа, по временам думающего, что лучше вовсе не рассуждать, если не знаешь тех принципов, от которых приходится отправляться. Такие тяжелые минуты, такое подавленное состояние духа переживал этот мыслитель, которого принято считать холодным скептиком, почти нигилистом, отрицавшим все ради самого наслаждения разрушать и уничтожать. Скептицизм Юма несомненен, но не следует забывать, что если его философия и была составлена главным образом из отрицаний, то это были отрицания не только последовательные, но и плодотворные, — у таких оппонентов Юма, каким был, например, Кант, они вызывали великие догматические утверждения. Вот почему на философию Юма нельзя смотреть лишь как на любопытное явление в истории человеческой мысли; его доктрина представляет собой один из тех решительных моментов, один из тех кризисов, которые переживаются мыслью на пути ее эволюции. Можно себе представить, как тяжела была работа, выпавшая на долю того мыслителя, который был выразителем этого кризиса и охарактеризовал его своим методом и направлением; но Юм был не из тех, что отступают перед трудностями и неприятностями; он поставил своей задачей контролировать мысль, постоянно обсуждать ее и доказывать, чтобы этим путем прийти к знанию. Хотя Юм и сознается, что этого рода исследования очень трудны и утомительны, но прибавляет, что есть такие натуры, которые обладают достаточно сильным умом, чтобы вынести то, что было бы непосильной тяжестью для большинства людей. С какой же целью, однако, несут они эти труды? Юм отвечает на это так: «Мрак противен уму не меньше, чем зрению; ничто не может доставить нам такого наслаждения, как возможность изменить мрак в свет, каких бы трудов это ни стоило».
Автор приведенных слов был именно той сильной натурой, которая способна вынести неимоверные труды, лишь бы идти все вперед, лишь бы овладевать знанием, превращая мрак в свет. Эту-то бескорыстную любовь к истине, к свету правды и имели мы в виду, когда во введении сравнивали Юма с древними скептиками, оттеняя большее философское значение первого.