В начале лекции Тимирязев сказал: «Стоит ли тратить, во всяком случае, немало времени, чтобы одолеть эти два толстых тома?.. Стоит ли отвлекаться от исследования новых фактов, от изучения старых мыслей, которых на свете так много и таких хороших, для того чтобы изобличить мелкую, изворотливую софистику дилетанта, ослепленного предвзятой идеей и задавшегося, очевидно, непосильной целью – остановить одно из могучих течений современной научной мысли?
Но при оценке полезности и бесполезности критики подобных произведений приходится считаться с тем, что сам Данилевский метко называет законом умственной перспективы. Палец перед глазом заслоняет далекое солнце. Свой, «наш талантливый писатель» всегда имеет шансы заслонить далекого, хотя бы и гениального мыслителя». Объяснив таким образом, почему он взялся за критику книги Данилевского, Тимирязев показал, что работа «Дарвинизм» тенденциозна, многословна и полна ненужных цифр, таблиц, которые призваны сделать ее убедительной. Многие страницы своего труда Данилевский тратит на опровержение того, чего дарвинисты не утверждают (например, самозарождение организмов). Главное же возражение, главный вывод, который повторяется в книге «десятки раз, курсивом и обыкновенным шрифтом, но всегда с одинаковой категоричностью и самоуверенностью, заключается в том, что естественного отбора, т.е. сущности дарвинизма, не существует, не существовало и существовать не может».
Далее Тимирязев на конкретных примерах, приводя цитаты из книги, показал, что Данилевский не понял и не усвоил учение Дарвина: «...все свое опровержение он основывает только на своем непонимании этой теории». Одно за другим Тимирязев разбивает все возражения Данилевского, говорит, что представители одного вида борются не столько с собой, сколько с условиями существования, поясняет другие положения теории. Например, суть дарвиновского закона естественного отбора ученый выражает такими словами: «Над каждым существом постоянно висит вопрос «быть или не быть», и сохраняет оно свое право на жизнь только под условием – в каждое мгновение своего существования быть совершеннее своих соперников». Тимирязев убедительно доказывает правильность, верность, справедливость теории Дарвина и в заключение делает окончательный вывод: «С дарвинизмом естествознание стало – не на словах только, а на деле – естественной историей».
Основные положения эволюционной теории Тимирязев излагал просто и точно, как это делал сам Дарвин: «Существа, теперь населяющие землю, произошли от прежде ее населяющих путем постепенного изменения, и притом более совершенные от менее совершенных. Эта школа имеет во главе Дарвина, который свел в одно стройное целое накопившуюся массу свидетельств и дал строго определенное направление стремлениям».
В этих фразах все ясно и понятно. Никаких украшений, выкрутасов, «стояния на голове», чтобы понравиться публике. Ученый писал: «Я всегда строго различал популяризацию науки от пародии на нее. И потому именно, что я относился к этому делу серьезно, я не могу видеть равнодушно его превращения в орудие какой-то дешевой рекламы, неприличной по отношению к науке, вредной обществу».
Много внимания уделял Тимирязев популяризации истории науки. Он считал, что прошлое надо знать для того, чтобы правильно действовать в настоящем и верно прогнозировать будущее. Ученый, по мысли Тимирязева, не только должен быть информирован о последних достижениях науки своего времени, но и заглядывать в глубь веков. Это позволит ему быть на уровне передовых научных идей и требований современности.
Перу Тимирязева принадлежат такие фундаментальные работы по истории человеческой мысли, как «Наука. Очерк развития естествознания за 3 века (1620...1920)», «Основные черты развития биологии в XIX столетии» и «Главнейшие успехи ботаники в начале XX столетия». Ученый написал также большое число статей о всемирно известных ученых для словаря братьев Гранат, журнала «Летопись», редактируемого М. Горьким, и других изданий. Среди них – очерки о Луи Пастере, Исааке Ньютоне, Чарлзе Дарвине, Роберте Майере, Германе Гельмгольце, Антуане Лавуазье и многих, многих других.
Работы Тимирязева, посвященные своим соратникам по науке, очень далеки от равнодушного протокольного рассказа о том, как жили и что сделали данные ученые. Это всегда взволнованное повествование о развитии цивилизации и об успехах человеческой мысли, но степень эмоциональности изложения, конечно, различна в зависимости от того, пишет ли ученый о творцах науки, живших в прошлом или о тех, кого он хорошо знал.
Вот небольшой отрывок из статьи Тимирязева «Гёте – естествоиспытатель».
«Гёте представляет, быть может, единственный в истории человеческой мысли пример сочетания в одном человеке великого поэта, глубокого мыслителя и выдающегося ученого. «Его здоровый и свободный от предрассудков ум, совмещающий всю полноту культуры своего времени» (Гельмгольц), не только был открыт для всех завоеваний современной науки, но и двигал ее вперед, т.е. обнаруживал в ней такую же творческую деятельность, как и в области поэзии. При этом должно заметить, что обе деятельности не были разделены во времени, не относились к различным периодам его долгой жизни; наоборот, годы наиболее плодотворного научного творчества совпали с годами высшего развития творчества поэтического... Гёте не находил неуместным результаты своих научных работ и свои воззрения на научный метод излагать в поэтической форме своих звучных стихов, как всегда поражающих точностью мысли и лаконичностью выражения».
А вот совершенно иной эмоциональный настрой статьи «Смерть Лебедева»: «Лебедев умер... Мог ли я, годившийся ему в отцы, подумать, что дрожащей, старческой рукой буду когда-нибудь выводить эти слова? Мог ли я подумать, что глаза, которые застилают старческие слезы, увидят гроб того, кто и теперь живо встает в моей памяти молодым, жизнерадостным, красавцем в полном смысле слова, могучим богатырем, видевшим в каждом препятствии только вызов к борьбе? Той же красотой и богатырской мощью были отмечены и все его научные труды. К сожалению, не с одной только природой пришлось вести борьбу молодому ученому.
Встретив в Столетове, угадавшем его талант, искреннюю, дружескую поддержку, он мог продолжать в Москве, еще успешнее, чем за границей, начатую научную деятельность. Но умер Столетов, и молодому ученому пришлось выдержать иную, незнакомую ему борьбу, – с людьми, с их интригами. Если будущий историк русской культуры заглянет когда-нибудь в университетский архив, он узнает, что был момент, когда я выступал единственным защитником, – момент, когда он готов был бросить Московский университет и бежать в Европу. Не раз повторял я с гордостью, что сохранил его России, а теперь повторяю с ужасом: не лучше ли было сохранить его для науки?.. Эта новая жертва снова и снова приводит на память невольный крик, когда-то вырвавшийся из наболевшей груди Пушкина, – крик отчаяния, крик проклятия родившей его стране: «Угораздило же меня с умом и с сердцем родиться в России».
В этой статье, посвященной памяти Петра Николаевича Лебедева, великого физика, который первым обнаружил и измерил давление света, отчетливо звучат политические нотки. Намекая на революцию 1905 г., Тимирязев в конце статьи пишет: «...страна, видевшая одно возрождение, доживает до второго... Тогда и только тогда людям «с умом к с сердцем» откроется, наконец, возможность жить в России...»
Тимирязев никогда не чурался политики. «Дело ли ученого пускаться в политику?» – спрашивает он и отвечает на этот вопрос словами Бертло из его статьи «Наука и нравственность»: «Часто приходится слышать, что ученый не должен заниматься политикой. Эта избитая аксиома пущена в ход каким-нибудь царедворцем в неограниченной монархии в эпоху, когда частная интрига успевает всем завладеть, руководствуясь соображениями личного произвола, одинаково чуждыми указаниям общественного блага и методам науки».
Тимирязев не ограничивал свою деятельность наукой, так как был гражданином своей страны. Он прекрасно сознавал реакционную сущность политики царского правительства и не мог не протестовать против нее. Даже выступая по чисто научным вопросам, он стремился раздвинуть рамки статьи, и она приобретала боевой, наступательный характер. А иногда ученый высказывался и непосредственно по общественно-политическим вопросам. (Кстати, первая печатная работа Тимирязева, опубликованная в 1862 г. в журнале «Отечественные записки», была посвящена Гарибальди, которого автор называл «величайшим, почти легендарным, героем наших дней».)
Среди ряда «ученых» бытовало мнение, да и сейчас некоторые считают, что Тимирязев – больше популяризатор науки, чем ее творец, но это не так. Он был настоящим ученым. Работы по фотосинтезу принесли Тимирязеву мировую славу и обессмертили его имя.
Ученый был избран членом Лондонского королевского общества, почетным доктором университетов Кембриджа, Глазго и Женевы, членом Эдинбургского и Манчестерского ботанических обществ. Правда, на родине Тимирязева избрали только членом-корреспондентом Петербургской Академии наук, но здесь дело было не в науке, а в политике. Власть имущим претил революционный настрой ученого.
В 1892 г. после введения в Петровской академии реакционного устава и преобразования ее в Сельскохозяйственный институт Тимирязев был уволен из этого высшего учебного заведения за свой неукротимый «крамольный» дух и пропаганду дарвинизма. В 1898 г. он был уволен также из числа штатных профессоров Московского университета. Некоторое время он еще читал лекции внештатно, а в 1902 г. совсем прекратил преподавательскую деятельность, оставшись лишь заведующим ботаническим кабинетом. В 1911 г. вместе с рядом других прогрессивно настроенных профессоров Тимирязев ушел из университета, протестуя против реакционной политики тогдашнего министра просвещения Л.А. Кассо. «В настоящем (1911) году, – писал ученый, – я могу праздновать своеобразный юбилей: 50 лет тому назад я был вынужден уйти из Петербургского университета, как студент, в настоящем – я вынужден уйти из Московского, как профессор».