Русская крупная буржуазия не успела создать своей культуры, зато ее представители были ревностными собирателями культуры прошлого. Б. — типичный поэт-книжник, поэт-коллекционер. Подобно тому как Щукины, Морозовы, Рябушинские коллекционировали в своих дворцах статуи, картины, фарфор, — Б. стремится собрать в «пантеон» своей поэзии «всех богов», отразить в своих стихах «все мечты» и «все речи», «все напевы» «всех времен и народов».
Стихотворение «Конь Блед» (1903–1904) Б. — грандиозный апофеоз городской буржуазно-капиталистической культуры. В основе «Коня Бледа» лежит излюбленная поэтами-символистами апокалиптическая тема конца мира. Однако у Б. эта тема получает вполне оригинальную трактовку. Городские «грохоты и гулы», «буря и бред» городского уличного движения бесследно сметают со своего пути призрак смерти, конца, — «многошумно-яростная» жизнь города продолжается с прежней «неисчерпаемой» напряженностью. Ощущение этой «напряженности» — отличительная черта урбанизма Б. «Трепет», «дрожь» — излюбленные слова его словаря. В русскую поэзию он вносит новое чувство времени. Если прежние поэты, представители неторопливого быта дворянской усадьбы или докапиталистического города измеряли время «днями и годинами», в руках у Б. — секундомер, единицей времени для него является «миг». «Час рассеки на сотню тысяч миль. Хватай зубами каждый быстрый миг, его вбирай всей глубью дум, всей волей» — таков завет, обращаемый им к певцу современности. В этом судорожном цепляньи за время, «хватаньи зубами» мигов отражается не только ускоренный темп современной городской действительности, но и некоторые характерные черты исторической обстановки того времени. Вместе с «катастрофическим», по выражению М. Н. Покровского, развитием капитализма происходил одновременно рост рабочего движения, подъем стачечной волны. В воздухе пахло революцией, ощущалась близость решительного переворота. И в поэзии Б., наряду с мажорными образами и ритмами «Коня Бледа» звучат другие, совершенно противоположные им голоса. Одновременно с «гимнами» и «дифирамбами» городу, творческим воображением Б. характерно владеют темы разрушения, неминуемого конца городской, буржуазно-капиталистической культуры; мысль его, обращается ли она в прошлое или стремится в будущее, настойчиво влечется к «последнему дню», временам «последних запустений» — эпохам ущерба, декаданса, гибели. В период революции 1905 эти темы и настроения овладевают Б. с особенной силой. В 1904 он пишет драму «Земля», рисующую «сцены будущих времен» — картины вырождения и смерти всего человечества; 1905 помечено знаменитое стихотворение о «грядущих гуннах»; 1906 — прозаическая новелла из эпохи «грядущей мировой революции» — «Последние мученики». Служители секты, в которой мистика сочетается с самой безудержной эротикой — вся интеллигенция страны — «поэты, художники, мыслители», — присужденные «центральным революционным штабом» к смертной казни, справляют перед лицом смерти извращенную половую оргию. Исступленной эротикой, возведенной на высоту своеобразного религиозного служения, культом болезненной страсти, граничащей одновременно и с мученичеством и с мучительством, пронизано все творчество самого Б. В «Urbi et Orbi» в цикле «Баллады» им подобрана целая коллекция всех возможных половых извращений — садизма, всех видов кровосмесительства, однополой любви... В поэме «Подземное жилище» (1910) даны все виды наркотических опьянений. В «Зеркале теней» (1912) — все способы самоубийства.
Элементы упадка, «декадентства», окрасившие первый индивидуалистический период творчества Б. и заметно заглохнувшие в начале второго периода, когда Б. объединяется со своим классом в общем строительстве «недоконченного здания» буржуазно-капиталистической культуры, с годами снова резко усиливаются. Подобно тому как в русской буржуазии положительные, жизненные, прогрессивные элементы, свойственные восходящему, развивающемуся классу, сочетались с элементами упадочничества, разложения, — сквозь все творчество Б. проходят два противоположные начала. С одной стороны, в поэзии Б. звучат «трубные призывы» к подвигам, завоеваниям, борьбе, неослабевающему волевому напору, труду, упорному созиданию жизни, культуры, с другой — голоса, «поющие» об «исступленьи сладострастья», «неотразимых упоеньях» извращенной половой любви, «сокровенных наслажденьях искусственных эдемов», «соблазнительных тайнах» самоубийства, — о «позоре жизни» и «блаженстве смерти», об «обещаньи сладостной Нирваны». В стихах Б. мы имеем две серии образов, в одинаковой степени родственных, интимно близких поэту: с одной стороны, Тезей, Эней, которые, следуя «трубному гласу» долга, «разрывают кольцо из рук», «бегут из пышного алькова», с другой — Антоний, бежавший из боя вслед за Клеопатрой, «променяв на поцелуй» «победный лавр и скиптр вселенной». Муза Б. попеременно является то в суровом, мужественном образе героя, бойца, труженика, завоевателя, то в изнеженном, утонченном облике женоподобного юноши, с отпечатком всех пороков и извращений на «бескровном» лице, или в соблазнительном обличьи извращенной куртизанки, «венценосной гетеры» с «проституированным телом и эгоистической душой», устами которой Б. так любит говорить в своих стихах и рассказах, от имени которой написана им целая книга «Стихи Нелли» (1913). Сложной противоречивости тем, образов, настроений Б. соответствует сложность, многообразие его поэтического стиля. С одной стороны, отличительным свойством Б. является стремление к неудержимому новаторству в области поэтической формы, движимому потребностью передать всю сложную игру мысли, все оттенки настроений и чувствований, все бессилие и всю напряженность хотений утонченной и упадочной «души современного человека», выросшего на почве городской, буржуазно-капиталистической культуры. Брюсов по праву может быть назван инициатором большинства формальных новшеств, лежащих в основе поэтики русского символизма: он переносит в русскую поэзию приемы, выработанные французскими символистами, развивает и усложняет их сообразно специфической природе русского стиха, безгранично расширяет возможности последнего в области метрики, рифмы, строфики, композиции. С другой стороны — творчество Б. характеризуется явным тяготением к устойчивым, монументальным «классическим» формам. Во «всех напевах» его стихов мы имеем реминисценции, скрещивающиеся влияния почти всех предшествовавших ему русских поэтов как больших, так и малых. Но преимущественно влечет Б. к «прекрасной ясности», к строгим и стройным формам пушкинского стиха. Сжатость, почти афористичность речи, строгая взвешенность, четкость образов, точность эпитетов, величайшая крепость, «кованность» стиха, безукоризненное формальное мастерство — все эти черты действительно приближают Б. в лучших его созданиях к основным стихиям пушкинского творчества. Однако в поэзии Б. эти стихии зачастую искажены стремлением к редкостности, изысканности, необычайности, экзотичности как «внутренних переживаний», так и внешних изобразительных форм стиха. На сравнении «Египетских ночей» Пушкина с предпринятой Б. в 1916 попыткой их окончания ярче всего выступают отличия пушкинского дворянского «ампира» от буржуазно-капиталистического «модерна» Б.