Хемингуэй пробыл на передовой недолго, всего с неделю; его ранило, и после госпиталя, уже перед окончанием войны, к его фронтовому опыту прибавилась служба в пехотной ударной части. Вот и все. Но недаром говорил сам Хемингуэй, что писателю нужно знать войну, но не окунаться в нее надолго. Может быть, именно краткость пребывания на фронте не дала притупиться первому впечатлению, а ранение еще заострило его. Потом за месяцы, проведенные в госпитале, Хемингуэй проверил и расширил - охват своих переживаний, слушая свидетелей катастрофы под Ка-поретто.
И вот не только самые факты, но и художественная догадка, а в известной степени л разгадка происшедшего, сделали неделю на фронте достаточной для того, чтобы через десять лет развернуть широкое полотно романа.
В раннем стихотворении, уже цитированном выше, Хемингуэй писал, что днем служит одному, а ночью другому господину. “Религиозное чувство появляется у меня только ночью”, D откликается Фредерик Генри. И признается: “Иногда по ночам я боюсь бога”. И в этой расколотости на дневное и ночное нет ничего необычайного. Хемингуэй был человеком действия, не очень склонным к медитациям. Однако и перед ним в эти ночные часы раскрывалась та сторона человеческого существа, о которой писал Тютчев:
Как океан объемлет шар земной. Земная жизнь кругом объята снами;
И мы плывем, пылающею бездной. Со всех сторон окружены.
Это чувство расколотости на дневное и ночное свойственно бывает даже людям такого светлого мироощущения, как, например, Пушкину в “Воспоминании” (1828) или Роберту Фросту (“Теперь я знаю: с ночью я знаком...”).
Еще не изгладились последствия контузии, как для Хемингуэя наступили другие жизненные испытания, недовольство собою, тоска, “треклятая жизнь”, от которой заслониться можно было только работой. И вот когда с работой не ладилось, а мозг бывал к тому же расторможен похмельем, то, что начиналось как ночные раздумья, вторгалось и в строй дневных мыслей.
В начале 30-х годов для Хемингуэя закончился напряженный творческий период, когда он, работая сосредоточенно и упорно, выпустил за четыре года (1925—1929) четыре прогремевшие книги.
Внешне кризис даже как бы не затронул его жизни, но на самом деле отбросил свою густую тень на его творчество. Ведь кризис был повсюду — ив США, и в Европе, и в нем самом.
Хемингуэю уже не сиделось в Европе Ему, видев-( чему Рим и Рур еще в годы зарождения фашизма, Ев-с попа рисовалась жертвой Гитлера и Муссолини, а позднее Франко и Лаваля, Блюма и Невиля Чемберлена. Она делалась Европой оголтелого натиска фашизма и лицемерных уступок, закончившихся Мюнхеном и второй мировой войной. Для Хемингуэ я это было отвратительно, и после “Прощай, оружие!” oHjf распрощавшись с Европой, в 1929 году обосновался во Флориде. После десятилетней внешней эмиграции, он, по сути дела, оказался внутренним эмигрантом, мало связанным с американской действительностью — “в своей стране был словно иностранец”
Почти все основные книги Хемингуэя показывают разные виды сопротивления социальному неустройству, но, как правило, это образцы мужественного сопротивления в одиночку, и Хемингуэю ясны тщета и крах этих попыток. А / .
Герой Хемингуэя — песчинка в бурях первой мировой войны и в водовороте послевоенного просперити и кризиса. Хемингуэй не судит, не осуждает своих героев. Он скорее соответчик. Он не дает им никаких рецептов, потому что сам рецептов не знает. Разве что заставляет их, закусив губу, с достоинством переносить испытания и самое смерть; он идет рядом с ними, сочувствует многим из них. Но Хемингуэй все-таки нашел для себя отдушину, общаясь с простыми людьми во Франции, Испании, у берегов Флориды, в Африке и на Кубе. Однако в начале 30-х годов многое было еще впереди, и Хемингуэй переживал тяжелый кризис. За семь лет — с 1929 по 1936 год—Хемингуэй опубликовал только сборник-рассказов, а также две книги смешанного и неопределенного жанра. Творческая работа Хемингуэя не прекращалась, она приняла только новые формы. Это была") О и проба новых жанров, и поиски новых средств выражения, и вдумчивая оглядка на уже сделанное. Это сказывалось не только в трактате “Смедть после полудня” и в путевом дневнике “Зеленые холмы Африки”, но даже в серии фельетонов для популярного журнала “Эскуайр”/
Меньше было непосредственных творческих достижений и больше раздумий. Иногда, оглядываясь, он все же недоумевал: “А как же это у меня, в сущности, получилось?” — и примеривался, как писать еще точнее, осязательнее и правдивее. Шло накапливание новых и по-новому осмысленных впечатлений, отсев наиболее значительных и волнующих его тем. Словом, Хемингуэй, и приостановившись, собирался с силами для нового броска вперед.
[В 1933 году вышел его третий сборник рассказов “Победитель не получает ничего”. В эту книгу опять вошли рассказы разных лет. В ней был продолжен и завершен (в рассказе “Отцы и дети”) цикл о Нике Адамсе, закреплены некоторые давние воспоминания, но прежде всего, выявлены и заострены настроения последних лет. Мрачно и безнадежно заглавие этой книги, и сборник оправдывает его. Это, пожалуй, самая мрачная и безнадежная книга Хемингуэя.
Свои мысли о возврате к непосредственному, неиспорченному восприятию мира Хемингуэй подкрепляет размышлениями о несовершенстве “машинного века”, который, по представлению западных интеллигентов, внес столько путаницы за последние полтора столетия, а также размышлениями о бренности цивилизации этого века, очищаемой, по мысли Хемингуэя, потоком Гольфстрима, который непреходящ, как творения настоящей человеческой культуры и искусства. Хемингуэя дотянуло уехать дальше. Он вместе с женой зимой 1933—1934 года предпринял охотничью экспедицию в восточную экваториальную Африку.
В годы своего кризиса Хемингуэй писал очень по-разному, на разные темы и в разной манере. Не утрачивая достигнутого мастерского владения недоговоренным намеком ранних рассказов и скупой четкостью изобразительного штриха описаний “Фиесты”, Хемингуэй в 30-х годах дополняет свою языковую палитру и другими средствами. Как зоркий художник, он для описаний все чаще пользуется развитым и разветвленным периодом с подробной детализацией.
Неизвестно, сколько времени еще улаживал бы Хемингуэй свой материал, но он ехал на войну в Испанию, и время не ждало. Кто знает — вернешься ли еще к рукописи. И надо денег, побольше денег для Испании. И надо скорее бросить в лицо богачам эту книгу, как пощечину за их отказ помочь или за подачки. Свои три рассказа он объединил в роман летом 1937 года, на время, приехав из Испании во Флориду.
В 1936 году Хемингуэй был психологически подготовлен к выходу из своего кризиса и к “прыжку” в Испанию уже тем, что он осознал этот кризис и отчасти воплотил его в “Снегах Килиманджаро”. Однако события в Испании влекли его туда и по другой причине. Свои социально-экономические знания писатель получил на практике: на своей шкуре участника первой мировой войны, глазами корреспондента на Генуэзской и Лозаннской конференциях, на Ближнем Востоке и в Руре. Революция представлялась ему как прямое действие, как стихийный взрыв народного гнева в результате непереносимых угнетении и особенно после военного разгрома. “За проигранную войну, проигранную позорно и окончательно, приходится расплачиваться распадом государственной системы” (“Старый газетчик”, 1934). Организованная революционная борьба рабочего класса была ему чужда, а политика представлялась, прежде всего, хитросплетением всяких парламентских сделок, грязной игрой демагогов и политиканов. На подоге 20-х годов он скорее чувством, чем умом, ощущал предреволюционную обстановку послевоенной Европы и эмоционально готовился к коренной ломке. “Непосредственно после войны, — писал он в 1934 году, — мир был гораздо ближе к революции, чем теперь. В те дни мы, верившие в нее, ждали ее с часу на час, призывали ее, возлагали на нее надежды — потому что она была логическим выводом”. В Италии он видел первые бои всего прогрессивного против наглеющего фашизма и навсегда вынес ненависть к фашизму всех мастей и оттенков.
Считая своим долгом не только рассказать, но и показать американской общественности, какие испытания и какие зверства твердо выносят испанцы ради победы Республики как народ своим мирным трудом поддерживает ее Хемингуэй с головой уходит в съемку фильма “Испанская земля”, сценаристом и диктором которого был он сам, режиссером — Йорис Ивенс,/ а оператором — Джон Ферно. В трудной и опасной боевой обстановке они снимают эпизоды боев за Университетский городок, атаку интербригадовцев на реке Хараме, бомбежку Мадрида. В мае Хемингуэй повез пленку в США. Ему удалось показать фильм в Белом Доме президенту Рузвельту. Он добился выпуска его в прокат с гордостью пишет в письмо от 24 июля 1937 года, что фильм принес крупную сумму в фонд помощи Испании. Сценарий “Испанской земли” был опубликован в Кливленде, и авторский гонорар Хемингуэй послал вдове Хейльбруна. На выручку от проката и на деньги, собранные Хемингуэем среди богатых знакомых, были куплены еще санитарные машины и медикаменты, но они так и не попали в Испанию: на них было распространено эмбарго по акту о невмешательстве.
В августе 1937 года Хемингуэй вернулся в Испанию, побывал на Арагонском фронте и под Теруэлем. В конце сентября в Мадриде была раскрыта крупная вредительская, шпионская и террористическая организация “пятой колонны”. Поздней осенью и зимой Хемингуэй сидел в пустом, полуразрушенном отеле Флорида, и о нем говорили: “Сидит в отеле Флорида и пишет веселую комедию”.
Весной 1938 года Хемингуэй ненадолго уехал домой в Америку. Но вести о мартовском прорыве фронта на Эбро, о гибели большей части батальона Линкольна на речных переправах сорвали его опять из Флориды. В Испании он застал тяжелые дни. Все лицемернее была политика невмешательства, все теснее кольцо эмбарго, все настойчивее требование распустить интербригады, а с другой стороны, все откровеннее помощь генералу Франко со стороны Гитлера и Муссолини. ” На дорогах и переправах Каталонии Хемингуэй увидел поток беженцев. По свежему впечатлению Хемингуэй пишет очерк “Старик у моста” А Это уже не фронтовой боец, а мирный крестьянин, уцелевший, быть может, только потому, что стоит нелетная погода. Но он не остается у фашистов и, покинув своих животных, уходит вместе с армией. На трех страницах показана трагедия мирного населения Испании, согнанного с насиженных мест. Очерк был написан под гнетущим впечатлением поражения.