Крупный план 5
До сих пор неясно, почему он там оказался. Сам Казанова связывает свой арест с доносами осведомителя, некоего Мануцци, — стоит ли говорить, что казановисты обнаружили и эти доносы. Там упоминалось об общении нашего героя с иностранцами (хотя по законам Венецианской республики общаться с ними запрещалось только патрициям, доверия к обвиняемому это, безусловно, не добавляло), богохульстве, занятиях магией, о распутстве, чтении запрещенных изданий, а также о жалобах некой аристократки на то, что молодой человек развращает ее сыновей, давая им читать безбожные книги (а именно — сочинения Вольтера и Руссо). Не забыл доносчик упомянуть и о принадлежности Казановы к масонской ложе.
Самого судебного дела найти так и не удалось, возможно, никакого формального следствия и не было. В те времена, если в деле «маячили» громкие имена, его, естественно, старались скорее замять. Зато «всплыл» приговор, согласно которому авантюрист осуждался на 5 лет. Кстати, самому Джакомо этот вердикт оставался неизвестен до конца его дней. Знай он о нем в тюрьме, то, наверное, и не стал бы рисковать жизнью, совершая побег после полутора лет заточения.
Описание побега, пожалуй, самый яркий эпизод мемуаров, в котором автору удается держать читателя в напряжении от начала и до конца: не скупясь на красочные детали, Казанова повествует о том, как накануне готового побега неожиданно был переведен в другую камеру, как он стал планировать новый побег вместе с заключенным по соседству монахом, как передавал ему самодельные инструменты в толстом томе Библии, как выбрал правильную ночь для побега, гадая на томике любимого Ариосто, затем чуть не упал, ползком пробираясь по крутому склону крыши Дворца, а спустившись в одно из помещений, от эмоционального перевозбуждения упал, заснул, но вовремя проснулся, переоделся и, наконец, был выпущен на волю привратником, принявшим его за случайно запертого посетителя.
Сейчас, кстати, любой турист может заказать во Дворце дожей специальную экскурсию от камеры Казановы по маршруту, которым 1 ноября 1756 года он выбрался сначала на крышу (на нее саму, правда, не пускают), а затем на свободу.
Крупный план 6
Ходит легенда, что по этой крыше в конце XIX столетия ползал, рискуя жизнью, все тот же профессор Анкона, — он очень хотел проверить достоверность рассказа старика Джакомо. До сей поры детали побега (столь красочные в описании автора) по-прежнему вызывают сомнения и разногласия. Одно из самых интересных свидетельств в пользу его достоверности — счета от плотника и слесаря, датированные 2 ноября 1756 года. Указанный объем ремонтных работ и материалов поразительно точно соответствует ущербу, который причинил (по его собственному описанию) беглец.
И пусть скептики полагают, что дело не обошлось без подкупа тюремщиков — даже десятой доли того, что рассказано в мемуарах, достаточно, чтобы признать венецианца героем. «Признаюсь, я горд, что бежал. Но гордость моя происходит не оттого, что мне удалось это сделать — здесь большая доля везения, но оттого, что почел это осуществимым и имел мужество привести свой замысел в исполнение».
Чудесное освобождение из Пьомби — последний венецианский эпизод в мемуарах. За ним следует длиннейшая череда путешествий и встреч: Париж — Женева — Берлин — Петербург; Вольтер — Фридрих II — Екатерина II… И чем старше становится наш авантюрист (сам он определяет рубеж старости 38 годами — временем своего первого серьезного поражения на любовном фронте), тем больше путешествия его напоминают скитания, тем чаще приходится ему платить за любовь. «Если б я женился на женщине, способной направить и подчинить меня так, чтобы я сам не заметил своего подчинения, то я бы позаботился о своем состоянии, имел бы детей и не был бы сейчас таким одиноким и неимущим»…
Если начинал Джакомо свою биографию в соответствии с максимой, вобравшей склонности и заветы XVIII века («время, проведенное в наслаждении, никак нельзя считать потерянным»), то теперь, когда этот век подходит к концу, он «вынужден осознать, что зря растратил все свое время — иначе говоря, зря прожил жизнь».
Вторая жизнь в России
C момента выхода в свет мемуаров Казанове везло с читателями — в том числе и в России. И пусть здесь не было открытого восхищения авантюристом, как среди европейских романтиков (Делакруа или Жорж Санд), зато эти «оригинальные», по его выражению, «записки» почитывал во французском издании сам Александр Сергеевич. В 1830-е годы в его кругу было принято обсуждать произведения знаменитых мемуаристов, и можно предположить, что воспоминания Казановы пользовались успехом у петербуржцев.
В 1861 году в журнале «Время» был впервые опубликован на русском языке фрагмент его жизнеописания со вступительным словом издателя — Ф.М. Достоевского. Времена стояли суровые, и потому предисловие носит оправдательный характер: всячески подчеркивается, что мемуары — не просто легкое чтиво, а энциклопедия XVIII века. Затем следует история побега Казановы из Пьомби — единственный эпизод во всей книге, лишенный тех «эксцентричностей», которые могли «оскорбить нравственность» тогдашнего читателя.
Еще более разочаровать этого читателя могло издание 1884 года, где после многообещающего предисловия, клеймившего Казанову как немыслимого развратника, следовала подборка его страноведческих зарисовок, в которых женщины не упоминались вовсе. Похоже, издатель просто издевался в предисловии, когда, кратко излагая биографию авантюриста, то и дело упоминал о каком-нибудь «самом невозможном приключении, рассказанном очень подробно в «Мемуарах», но о котором, увы, он вынужден был «из скромности умолчать». Как известно, жесткая цензура повышает спрос на самиздат, и если в официальных изданиях эротические описания выхолащивались, то в неофициальных, напротив, упор делался именно на них. К началу ХХ века на русском языке циркулировал странный апокриф, представлявший собой вольно переписанные мемуары. Дабы не обрывать их на полуслове, неизвестный редактор этой версии придумал эффектную концовку: Казанова погибает в кораблекрушении, однако железный (!) ящик с его мемуарами пристает к берегу — на радость будущим поклонникам и поклонницам.
И лишь к 1910-м годам на волне увлечения Венецией и XVIII веком пробил наконец час Казановы (тогда же выходит книга Павла Муратова «Образы Италии», где венецианцу отводится целая глава). Его книга становится настолько востребованной, что ее даже выпускают тоненькими ежемесячными брошюрами. Кульминация тогдашней славы мемуариста совпала с появлением драматических произведений Марины Цветаевой («Феникс», «Приключения Казановы», 1918—1919), посвященных последним годам жизни героя. Чуть позже, в дневнике 1923 года, Цветаева признается: «Замысел моей жизни был: быть любимой 17-ти лет Казановой (чужим!) — брошенной и растить от него прекрасного сына...» Тому, что тогда соблазнителем увлекалось много молоденьких девушек, есть еще одно свидетельство. В своих мемуарах Лиля Брик упоминает юную особу, в те годы «влюбленную в Казанову и мечтающую попасть в ад для того, чтоб с ним там встретиться».
В Европе пик популярности Казановы приходится на 1920-е годы, в постреволюционной же России, напротив, интерес к праздному вольнодумцу резко спадает. Пожалуй, единственное упоминание о нем в сталинское время — статья в БСЭ (1931 год), в которой автор, цитируя «Капитал», объявляет авантюриста «побочным продуктом буржуазного общества», а многочисленные любовные связи объясняет «социальной выгодой» и «жаждой наживы». Впрочем, «сексуальная психология продолжает интересоваться Казановой как своеобразным биологическим типом», — заключает автор статью.
В 1991 году, на волне книжного «беспредела» постперестроечной поры, появилось сразу несколько изданий мемуаров (среди них лучшее — под редакцией А.Ф. Строева). А в 2005 году том, посвященный Казанове, вышел в серии ЖЗЛ. Признание авантюриста как выдающейся личности состоялось.
Между литературой и жизнью
История жизни Казановы резко обрывается на пребывании в Триесте (1774 год), откуда он собирается вернуться в родной город после восемнадцатилетних скитаний. Есть версия, что продолжение существовало (на рукописи значилось: «История моей жизни до 1797 года»), однако найти его нигде не удалось. Вероятно, автор просто не успел завершить задуманное: он сел за мемуары в 1791 году — за семь лет до смерти, и при том, что писал порой по двенадцать часов в сутки, ему не хватало времени. Возможно также, что он и вовсе не захотел сочинять дальше: приятно вспоминать безумства юности, а поздние годы (о них известно из активной почтовой переписки Казановы) были таковы, что хотелось скорее забыть.
Возвращение в Венецию, которого он так ждал, не принесло ему счастья. Он вновь менял занятия: пробовал переводить Гомера, издавал литературный ежемесячник, выступал в качестве театрального импресарио — все без особого успеха. Зато неплохо «пошло» еще одно «новое» дело — работа осведомителем инквизиции.
Крупный план 7
Сохранились и ныне опубликованы доносы Казановы. Как обычно, комментаторы делятся в их связи на его защитников и противников. Первые указывают на бессодержательность и безобидность этих сообщений (закрытие одного театра — самое серьезное их последствие). Вторые не без злорадства указывают, что именно по вине своего «коллеги», Мануцци, Казанова некогда попал в Пьомби, — и охотно язвил в мемуарах на его счет, умалчивая о своих подобных же грехах. И уж совсем по-фарисейски смотрятся жалобы новоиспеченного осведомителя на граждан, читающих «нечестивые книги» Вольтера, или его возмущение тем, что студенты Академии художеств рисуют обнаженных натурщиц!..