Наибольшее число моделей, применяемых в статистике населения, разработано для характеристики его динамики. Среди них выделяются экспоненциальные и логистические. Особое значение в прогнозе населения на будущие периоды имеют модели стационарного и стабильного населения, определяющие сложившийся в данных условиях тип населения.
Если построение экспоненциальной и логистической моделей населения использует данные о динамике абсолютной численности населения за прошлый период, то модели стационарного и стабильного населения строятся на основе характеристик интенсивности его развития.
Итак, статистическая методология изучения населения имеет в своем распоряжении ряд методов общей теории статистики, математические методы и специальные методы, разработанные в самой статистике населения.
Статистика населения, используя рассмотренные выше методы, разрабатывает систему обобщающих показателей, указывает на необходимую информацию, способы их расчета, познавательные возможности этих показателей, условия применения, порядок записи и содержательную интерпретацию.
2 Эмиграция как индикатор демографической ситуации в России
Эмиграция из России, право свободного выезда и возвращения ее граждан, возможность в рамках закона сменить страну проживания и работы – явление новое в стране, где на протяжении нескольких веков присоединение любой территории всегда сопровождалось попытками государства поставить под своей контроль возможность передвижения людей не только в другую страну, но и внутри своих границ. Возникновение правовой основы эмиграции на постсоветском этапе – свидетельство глубоких качественных перемен.
В последние годы масштабы эмиграции из России не слишком велики. Тем не менее, ее значение представляется достаточно большим прежде всего в связи с возможностью и необходимостью ее рассматривать как важнейший и еще недостаточно оцененный показатель состояния общества, массовых настроений, состояния отдельных групп. Эмиграцию можно рассматривать, как индикатор глубоких, часто скрытых процессов. Использование эмиграции как индикатора требует ее изучения на широком фоне динамики общества.
«Ни одна страна не пережила в прошлом веке столько волн политической эмиграции. Ни Германия, ни Аргентина, ни Италия, ни Ирландия... Только Россия. Ее эмиграция была самой массовой и самой страшной.»
На исходе золотого XIX века (правда, то, что был золотым, люди осознали лишь в 30-е годы века следующего) Россия вообще не знала эмиграции как феномена, в немалой степени формирующего жизнь русской нации. Не то чтобы эмиграции не было вообще, но (по аналогии с "фоновой инфляцией", "фоновой радиацией") она была чисто фоновой. Господа ездили в Париж, и многие там надолго засиживались; из Юго-Западной России в Америку эмигрировали евреи (черта оседлости) и украинцы (аграрное перенаселение), при деятельной помощи гр. Л.Н. Толстого целым большим пароходом уехали в Америку сектанты-духоборы; наконец, в Женеве сидел
социал-демократ Г.В. Плеханов. Но хоть отъезды и разъезды наблюдались, не в пример последующим эпохам никем — ни уезжающими, ни остающимися — они не рассматривались ни как очищение России от чуждого элемента, ни как обескровливание России, расстающейся с лучшими и деятельнейшими руками и головами; они вообще никак не рассматривались. Даже когда смута 1905 года резко увеличила отток русских подданных из границ империи (евреи, бегущие от погромов и "коснетуций", — см. Шолом-Алейхема, революционеры и околореволюционная интеллигенция — от большевика В. И. Ульянова до поэта-декадента К. Д. Бальмонта), все равно границы оставались столь проницаемыми, а российский гигант столь самодостаточным, что как была эмиграция фоновой, так и осталась.
Настоящие волны - не волны даже, а девятые валы эмиграции были впереди.
Прологом к трагедии русской эмиграции XX века стал приезд из эмиграции В. И. Ульянова-Ленина в апреле 1917-го. Не прошло и года, как поток беженцев из России стал стремительно нарастать, достигнув пика в 1920 году — с окончательной эвакуацией частей Добровольческой армии. По инерции беженство и невозвращенчество добавляло к эмиграционному потоку новые людские судьбы примерно до 1927 года, после чего границы СССР стали стремительно утрачивать какую бы то ни было проницаемость. Кто не успел, тот опоздал. Именно этим объясняется феномен последующего наступления социализма по всему фронту. И тягчайшие, неслыханные бедствия, испытанные страной в 1929-1933 гг., и последующий большой террор не вызвали никакой эмиграционной волны (число невозвращенцев того времени, все больше заграничных резидентов НКВД, можно пересчитать по пальцам), потому что советская власть предусмотрительно отняла у подданных даже и последнюю возможность к спасению свободы и самой жизни –возможность бежать в чем есть и куда глаза глядят.
Взведенная пружина распрямилась в годы войны, породив поток Второй эмиграции. И массовая сдача в плен, и неслыханное в новейшей истории массовое же (до 300 тысяч человек) участие в противосоветских формированиях вермахта, т. е. война против собственной страны на стороне злейшего врага этой страны, и массовый исход населения (Северный Кавказ, Украина) вместе с отступающим немцем все это было чисто эмиграционным по сути своей феноменом, готовностью бежать к черту, к дьяволу лишь бы подальше от родной советской власти. Калитка, захлопнувшаяся 1927 году окончательно и, как казалось, навсегда, в годы войны не то чтобы вновь распахнулась, просто самый забор был сломан, ибо на то и война, чтобы уничтожать привычное понятие государственной границы. В этот пролом забора хаотически хлынули будущие перемещенные лица. Хлынули без долгого расчета и раздумья, движимые лишь двумя отчаянными мыслями "Теперь или никогда" и "Хоть гирше, та инше". Так к полутора миллионам русских из Первой, белой, эмиграции добавилась еще пара миллионов беженцев — уже не от молодой, как в 1918-1922 гг., но от вполне зрелой советской власти. Затем в 1945 году забор снова заделали и укрепили крепче некуда. Казалось бы, совсем уже навсегда.[27]
Странно, но чем больше социалистическое отечество стремилось обучить двум отнимающим всякую надежду словам "навсегда" и "никогда", тем чаще история усмехалась над грозным звучанием этих слов. В начале 70-х в глухой стене снова появилась калитка. На сей раз еврейская под соусом воссоединения семей стал возможным не всегда гладкий и не всегда гарантированный, но все же выезд из страны. Если бы речь шла лишь о еврейской эмиграции, вряд ли эта волна получила бы название Третьей. Примерно в те же годы из Польши было окончательно выдавлено еврейское население польскими властями отъезд евреев прямо поощрялся, однако поляки отнюдь не восприняли это как мощную эмиграционную волну, в корне меняющую жизнь страны. Жители СССР восприняли, ибо по сути своей эмиграция была не столько национальная (т. е. еврейская), сколько сословная (т. е. интеллигентская), и в огромной степени людьми двигало не столько стремление к воссоединению с родственниками (по большей части мифическими) или тяга к теплу еврейского национального очага (львиная доля эмигрантов застревала в Вене или в Риме, ожидая вида на жительство в собственно западные страны и к очагу не слишком-то стремясь), сколько тоска по вольному воздуху.
Трудно сказать, стоит ли их упрекать за то. Перспективы советской системы даже и в 1988 — 1989 гг. были никому не ясны, репутацию система всегда имела довольно скверную, и не сказать, чтобы в глазах сограждан Горбачев ее сильно улучшил, традициям сознательной гражданственности и взяться-то было неоткуда (они и сейчас спустя десять лет жизни без коммунистов еле-еле пробиваются), что взять с людей, рассудивших, что живем один раз и не хочется проводить остаток дней все в том же опостылевшем советском бараке.
Так Третья эмиграция при Горбачеве стала плавно перетекать в Четвертую, она же колбасная. Колбасная ибо при позднем Горбачеве, тем более при Ельцине стало возможным и дыхание, и сознание, да и границы стали устойчиво проницаемыми. Главный мотив предшествующих трех эмиграций вырваться из зачумленной страны ради сохранения свободы (а то и просто жизни) и сделать это сейчас и поскорее, покуда калитка вновь не захлопнулась действовать перестал. Дышать можно, думать и говорить можно, а проблемы с калиткой если и возникают (причем чем дальше, тем больше), то не с отечественной стороны пограничного перехода а с вовсе противоположной. Еще в середине семидесятых отъезд в эмиграцию точно описывался стихотворными строками "Аэродром похож на крематорий, покойник жив и корчится к тому ж". В наше тяжкое время, помилуй Бог, какой покойник? какой крематорий? прочти сейчас эти строки, так ведь даже не поймут, про что идет речь. Все уже быстро и забыли, что значит прощаться на вечную разлуку.
Крепостному, который получил вольную, нет никакой надобности обретать свободу, убегая от жестокого помещика. Другое дело обретение колбасы, гринкарты, места в западном университете, работы в компьютерной фирме, принадлежности к международной богеме. Эти потребности не обустроенная Россия удовлетворить не может, и продолжаться это будет еще не один год. Подымание с колен после семидесяти годов лихолетья быстрым не бывает.
За колбасой действительно туда, однако решительная перестановка акцентов от спасения к колбасоядению или, говоря изящнее, с политических мотивов на экономические, существенно меняет и самосознание нынешней эмиграции, и ее взаимоотношения с метрополией.