Потеребил Чапаев ус, а потом опять в атаку пошел.
—Какие вы к черту разведчики, если все время на рожон лезете...
Долго еще бушевал Чапаев. А Вихорь стоял перед ним и молчал. Видимо, это виноватое молчание и смягчило начдива.
—Ну, ладно. Вижу, что понял. За сведения спасибо. Но запомни, Вихорь, что грош цена разведчику, который не умеет себя сдерживать.
Скупой на похвалу, Чапаев не раз потом отмечал подвиги Вихоря.
В конце мая тяжелые бои развернулись под Уфой. Особенную трудность представляло форсирование многоводной Белой. Вот тут и раскрылся во всю ширь талант Вихоря-разведчика. В романе «Чапаев» об этом сказано в нескольких строчках: «Вынеслась на берег кавалерия Вихоря». А дальше Фурманов говорит о том, что очень пригодились чапаевцам белогвардейские пароходы, которые удалось захватить разведчикам.
— Василий Иванович поручил нам разведать подходы к реке и попытать счастья: добыть переправочные средства — рыбацкие лодки, плоты,— рассказывал Иван Наумович.— А мы решили подобраться к пароходам. На той стороне они стояли. От одного старика, местного жителя, узнали, что, случается, к нашему берегу катер пристает, ихних лазутчиков, значит, высаживает. Устроили мы засаду, сидим, ждем, комаров кормим. Дело уже к рассвету шло. Слышим, затарахтел мотор катера. Потом, уже вблизи от нашего берега он затих и вода под веслами заплескалась — хитрят, значит. Когда катер в тумане ткнулся носом в берег, мы на него кинулись. И так это неожиданно для беляков было — ни один не никнул.
Через несколько минут, отобрав самых отчаянных разведчиков, Бредихин пошел на катере к причалам. Там никто и подумать не смог, что на суденышке чапаевцы. Только когда катер увел на буксире один из пароходов, в стане врага переполошились — подняли стрельбу, но было уже поздно.
Чапаев не знал, как благодарить Вихоря. А тот хоть и старался не выказывать своей радости, видно, был страшно доволен похвалой. Ведь не было для чапаевца выше награды, чем услышать слова благодарности от самого Василия Ивановича.
...Весной 1919 года в Бузулук, где готовились к боям полки чапаевской дивизии, прибыл 27-й разведывательный авиационный отряд. Горючее тогда было, как говорится, на вес золота, и самолеты были доставлены «на колесах». На железнодорожных платформах стояли решетчатые, как плетенные из лозы этажерки, «Ньюпоры», а в теплушках жили авиаторы, механики и красноармейцы, обслуживавшие отряд.
Слух об этом облетел весь город. Чапаевцы и местные жители, никогда прежде не видевшие самолетов, толпами приходили посмотреть на диковинные машины.
— Когда же будете летать? — спрашивали у летчиков. Особенно нетерпеливыми были артиллеристы.
—Вам сверху виднее, разведайте, где беляки стоят, а мы их тогда снарядами угостим.
Авиаторы отвечали, что с удовольствием сделали бы это, но нет приказа.
—Но вот однажды,— вспоминал бывший военком отряда Александр Иванович Фридель,— мы получили приказ Фрунзе: выгрузиться в Бузулуке и поступить в распоряжение начдива 25-н Василия Ивановича Ча
паева.
Наши бойцы с радостью бросились скатывать с платформ самолеты и перегонять их на полевой аэродром, оборудованный за городом. Надоело жить в вагонах. Другие воюют, а мы катаемся со станции на станцию.
Разгрузиться-то разгрузились, а летать оказалось не на чем. Цистерна с бензином,' которая должна была поступить из Самары следом за нами, застряла где-то в пути.
Как-то к аэродрому прискакали несколько всадников. «Чапаев приехал»,— сразу разнеслась весть среди авиаторов.
Вместе с нашим командиром Чапаев осмотрел самолеты, побывал на учебных занятиях. Видно было, что остался доволен. Но под конец Чапаев приказал сегодня же разведать расположение белых войск на рубеже, проходящем по северному берегу Малого Кинеля.
— Как только получим бензин,— попытался было отсрочить выполнение приказа командир,— тут же вылетим...
— Аэропланы должны летать,— строго сказал Чапаев.— На земле от них проку никакого. Они нам в небе нужны. Находите горючее - и марш!
Что делать?
Тогда кто-то посоветовал: слить бензин из всех баков в один самолет. Так и сделали, наскребли на одну заправку. И вот уже «Ньюпор» разбежался, взмыл в небо и взял курс на Пилюгино. Через час смотрим — возвращается наш самолет и, едва перетянув через гору, идет на вынужденную посадку в нескольких верстах от аэродрома. Оказывается, бензин кончился. Пришлось запрягать лошадей и тащить аэроплан на буксире до аэродрома.
Пилот, летчик-наблюдатель и командир авиаотряда тут же отправились в штаб докладывать Чапаеву о результатах разведки.
Долго ломали потом голову: как же быть дальше — сливать-то больше нечего. И тут выручил Чапаев. К командиру прискакал ординарец Чапаева с запиской. Вначале не поняли, в чем дело. Начдив спрашивал: не подойдет ли спирт? Но потом в один голос закричали: «Конечно, подойдет!»
Стали заправлять моторы винным спиртом.
— Двойная выгода,— шутил Чапаев.— И аэропланы летают, и соблазна меньше...
«Ньюпоры» с залитыми чистейшим спиртом баками летали в разведку, сбрасывали бомбы на скопление белых у моста через Малый Кинель у села Пилюгино, засыпали колчаковские войска агитационными листовками. Потом наши авиаторы участвовали в бугурусланской, бугульминской операциях, воевали под Уфой.
Чапаеву, видно, по душе пришлась воздушная работа летчиков. По его приказу о каждой захваченной бочке бензина или спирта докладывали ему лично. Все это тут же направлялось к нам.
...В нескольких километрах от Бузулука на холмах, рассеченных сухим долом, стоит село. Может быть, поэтому и назвали его Сухоречкой. В центре села, на холме, на маленькой покатой площади стоит бревенчатый, добротно срубленный бывший дом сельского Совета. На стене его мемориальная доска с надписью:
«Здесь, в селе Сухоречка, 19 апреля 1919 года перед боями с колчаковскими бандами бойцы и командиры легендарной 25-й дивизии приняли воинскую присягу на верность Родине».
— В то время,— рассказывал мне краснознаменец Григорий Емельянович Прокудин, несмотря на преклонный возраст, еще стройный, подтянутый, с усами, как у Чапаева,— наш Разинский полк стоял в Сухоречке. Однажды командир полка Степан Яковлевич Михайлов созвал к себе на совет всех командиров рот.
— Не сегодня-завтра нам наступать на Колчака,— сказал он.— Бои предстоят тяжелые. Мысль такая имеется: перед наступлением клятву дать или присягу принять, что ли, на верность революции. Советовался я в штабе. Василий Иванович говорит — доброе дело. Разницы и пугачевцы у нас теперь вроде гвардии. С вас дивизия начиналась— вам и карты в руки. Фурманов и Крайнюков тоже нас поддерживают, помогли составить присягу. Давайте вместе прочитаем, может, кто еще что придумает…
Зачитали присягу, понравилась она всем. Никаких добавлений и изменений, как теперь говорят, делать не стали — всем по душе пришлась. А на прощание договорились: всем бойцам ввиду торжественности момента привести себя в порядок (формы общей тогда еще у всех не было — одеты кто в чем).
Утром на другой день выстроились на площади. Друг перед дружкой стараемся. Полковое знамя впереди. Рядом с ним Михайлов стоит. По команде «смирно!» тишина наступила. И в этой тишине особенно торжественно звучала наша клятва.
— Я, боец красного полка имени Степана Разина 25-й стрелковой дивизии,— читал Михайлов,'— перед всеми товарищами своими клянусь быть до последней капли крови верным Советской Республике, мировой резолюции, нашему знамени...
—Я, боец красного полка...— повторенные бойцами слова присяги громом раскатывались над площадью как тысячеголосое
эхо...
Только затихла площадь, подъехали Чапаев с Фурмановым. Доложил ему Михайлов, как полагается. Потом начдив речь держал. Долго говорить он не любил.
Трудно мне теперь слово в слово припомнить, о чем говорил тогда Чапаев, но, кажется, и сейчас слышу его голос.
—Мы,— говорит,— поздравляем разинцев. Вы первые в дивизии присягу приняли. По вашему примеру другие полки будут присягать. Ваша присяга совсем не та, что в а: мни у царя была. Не за веру, царя и отер чество идем в бой, а за свободу, за рабочую и крестьянскую Советскую власть. И поп всех белопогонников с земли нашей не прогоним, покоя знать не должны!
Потом мы строем перед начдивом и комиссаром прошли. По всему видно было - доволен остался Чапаев разинцами.
...Через несколько дней из Сухоречки прямо с маленькой площади на взлобке холма, где чапаевцы принимали присягу, полк пошел на север, на Колчака.
Дорога шла в гору, и колонна неторопливо вытягивалась между холмами. Глухо стучали копыта по промерзлой, еще не совесть оттаявшей земле, фыркали лошади, поскрипывали телеги.
Где-то в голове колонны, у самого знамени, трепетавшего на вешнем ветру, молодой звонкий голос запел:
Над Уралом, над рекою Сила грозная летит, все летит.
И десятки, а потом и сотни голосов подхватили:
Гей, Чапаев! Гей, Чапаев!
Тучей грозною гремит, все гремит.
Заиграли трубы, горны,
Кони рвутся в бой, дальний бон.
И Чапаев в бурке черной
Едет с песней удалой,
С песней едет удалой...
С Бузулука по станицам
Весть несется как поток,
Что идет Чапай с полками
На восток, идет с полками на восток...
Песня, властно захватывала бойцов. Ее пели все. И как будто другие звуки исчезали, только раздольная и крылатая, как сама степь, песня неслась над притихшими перелесками, над всхолмленными далями Пред-уралья.
Пели чапаевцы самозабвенно, потому что это была своя, доморощенная песня про Василия Иваныча, про любимого командира, ведущего в бой красных бойцов. Полк шел на врага, и вела его песня. Кто знает, может быть, именно тогда вырвались у Дмитрия Фурманова удивительные слова: «Ах, песня, песня, что можешь ты сделать с сердцем человека!»