(Заметим в скобках, что тенденция политизированно трактовать слова поэта как якобы намек на сибирских каторжан — по какому-то странному совпадению — одинаково характерна и для советского литературоведения, и для бдительных «компетентных органов» пушкинского времени. Я.К.Грот в своих воспоминаниях немногословно, однако вполне определенно, сообщает со слов П.А.Плетнева, что за финальную строку восьмистишия «Пушкину были сделаны внушения»[24][24].)
Широкая всечеловеческая направленность этого пушкинского обращения к друзьям подкреплена силой трех содержательных компонентов, по которым всегда узнается поэзия. Три свойства, три неподдельные и неотъемлемые особенности, которые могут служить признаками настоящей поэзии, суть
- суггестивность (энергия волевого внушения),
- пророчество (приоткрытие тайн грядущего) и
- благословение (излучение доброты сквозь слово).
Эти три свойства можно сравнить с драгоценными редкоземельными элементами, что в микроскопических количествах удается отыскать (если удается) среди гор пустой породы (а в литературе — среди многих томов рифмованных и нерифмованных слов и фраз). Даже одного из этих свойств хватает, чтобы дать стихотворению высокую поэтическую силу. И здесь, у Пушкина, эти три качества, каждого из которых было бы достаточно для идеального поэтического произведения любых, сколь угодно громадных размеров, явились вместе, сойдясь на пространстве восьмистрочной миниатюры.
Смысл пушкинского благословения универсален, именно это во все времена дает возможность (и провоцирует) толковать его злободневно. Так, будучи произнесены в ХХ веке, слова второй строфы пушкинского стихотворения «19 октября 1827», звучали как ответ на блоковские предсмертные строки (которыми обреченный поэт, «уходя в ночную мглу», мысленно обратился к Пушкину за благословением — в стихах 1921 года «Пушкинскому Дому»).
Блок: Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Пушкин: Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море,
И в мрачных пропастях земли!
3. Музыкальная версия А. С. Даргомыжского
Музыкальное решение А. С. Даргомыжского в его романсе на текст пушкинского «19 октября 1827» (сочиненном в Париже в 1845 году) — неординарно и достойно специального внимания исследователей, в том числе пушкинистов и либреттологов.
Жанр и форма
В стихотворении названы девять различных ситуаций, последовательно сменяющихся в жизни человека, однако вокальная миниатюра за короткое время своего звучания не может последовательно передать девять контрастирующих состояний (настроений): для этого пришлось бы коренным образом обновлять характер изложения чуть ли не в каждом такте, что совершенно немыслимо для музыкальных стилей и техник композиции, известных к середине XIX века. Чтобы в музыке обозначить и четко разграничить все девять элементов смысловой конструкции пушкинского стихотворения, Даргомыжскому потребовалось бы сочинить многочастную кантату.
Сходная задача решалась, например, И.С.Бахом в кантате «Магнификат». Из 10 строк латинского Евангелия от Луки (1: 46-55), где Дева Мария славит Бога, перечисляя его благие деяния, — Бах, разделив третью строку на два фрагмента, получил 11‑частное либретто. На вошедшие в это либретто 11 евангельских сентенций Бах написал соответственно 11 контрастирующих по настроению музыкальных пьес, различающихся составом исполнителей и набором средств музыкальной выразительности (5 хоров, 5 арий и 1 дуэт)[25][25].
Решая совершенно аналогичную задачу, Даргомыжский принял иное решение: вместить все сентенции пушкинского стихотворения в одночастную вокальную миниатюру. При этом, имея в качестве либретто симметричные строфы (два катрена), он переменил характер музыкального изложения не в середине периода, когда наступает переход ко второй строфе, а в коде (последние 4 такта из 23-х), перенеся тем самым на фактурный уровень ту асимметрию, что свойственна стихотворному тексту на семантическом уровне. В фортепианном аккомпанементе на протяжении 19 тактов звучит пульсирующее биение (гипнотично повторяемые сухие отрывистые аккорды staccato, равными длительностями, как отсчет равномерно текущего времени, будто «каждый час уносит частичку бытия»; это — музыкальный эквивалент суггестивности пушкинского стиха), после чего следующие 4 такта даны в фактуре многоголосной кантилены, наподобие молитвенного хорового пения.
Композиционными приемами (расширив и дополнив вторую половину музыкального периода) Даргомыжский создает асимметрию формы. Для этого перед кодой повторены 7-я и 8-я стихотворные строки, а в коде вновь произносятся начальные слова 1-й и 5-й строк («Бог помочь вам»), ставшие рефреном. Таким образом Даргомыжский, намеренно уклонившись от принципа центральной симметрии, (можно даже сказать, преодолев «тиранию симметрии») последовал здесь не форме стихотворения (симметричной), а структуре его содержания (асимметричной). При этом, что поразительно, Даргомыжский, сам того не подозревая, повторил ход мысли Пушкина, который в одном из ранних вариантов стихотворения (копия Хитрово[26][26]) добавил 9-ю строку, идентичную 1‑й и 5‑й: «Бог помочь вам, друзья мои» (в окончательном варианте, как известно, оставлены только восемь строк). Таким образом, решение, найденное композитором самостоятельно и независимо, совпало с творческим намерением Пушкина, которое осталось нереализованным в каноническом тексте восьмистишия.
Общее настроение романса
Чередование в стихотворении фраз, означающих счастье и несчастье, казалось бы, должно повлечь за собой пеструю переменчивость тона (так подсказывает опыт первоначального, поверхностного восприятия поэтического текста, в ходе которого мрачное настроение возникает только во второй строфе и достигает максимума в конце, а в начальных строках еще нет и намека на беды и смерть). Но можно думать и по-другому, например, предположить, что пушкинский текст в отношении динамики переживания дает две взаимоисключающие возможности: постепенное омрачение настроения от начала к концу, что создало бы игру полярных контрастов счастья и несчастья (патетика в классицистском понимании), либо постоянство романтически приподнятого грустного настроения, что передает абстрагированное от деталей целостное видение человеческой жизни как неотвратимого движения к роковому, пугающе‑грозному финалу.
При повторном многократном вслушивании в стихотворение (и одновременно в свою внутреннюю реакцию на него) убеждаешься, что Пушкин с самого начала взял тон, эмоционально соответствующий последней строке. То есть на протяжении обеих строф тон высказывания остается постоянным. В стихотворении есть нарастающее контрастирование перечисляемых житейских коллизий, однако нет ощутимых изменений в тоне высказывания (во всяком случае, резких перепадов тона).
Несомненно, что именно так услышал стихотворение Даргомыжский, поскольку, уйдя от детализации и заманчивых для композитора контрастов настроения, он с первых тактов уловил и реализовал в интонировании пушкинский тон, который в стихотворении от начала до конца (а не только в конце) — печально-торжественный (или торжественно-печальный). В музыке Даргомыжского с самого начала использованы темные, сумрачные тона и характер интонирования у него изначально таков, каким должен стать в последней строке.
Но как в этом случае музыкально претворить пушкинское противопоставление последней строки (толкующей о смерти) всем предыдущим строкам?
Музыкальное толкование последней строки
Даргомыжский выделяет 8-ю строку стихотворения специфическим способом: он гармонизует мелодию (такт 15) редкоупотребимым аккордом особого строения (альтерированная субдоминанта), семантические возможности которого (применительно к стилю П.И.Чайковского) Н.Туманина определила словами «аккорд смерти»[27][27] (формула этого аккорда: sIV7+1). По словам А.Оголевца, движение мелодии по звукам такого аккорда порождает интонацию «смертельных предчувствий, смерти вообще»[28][28]. На основании столь красноречивого аккордоупотребления можно уверенно утверждать, что Даргомыжский в 1845 году (т.е. до появления в печати политизированных толкований стихотворения) понимал пушкинские слова «в мрачных пропастях земли» именно как относящиеся к посмертной, потусторонней фазе человеческого бытия.