О художественном мире "Симфонических танцев" С. В. Рахманинова
Грачев В. Н.
Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся. Вдруг, во мгновение ока при последней трубе: ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся (1 Кор. 15:51,52).
В притче о десяти девах Господь дает уразуметь: не вскорости будет Второе Его пришествие; случится оно в полночь, так что от долгого ожидания, утомившись, задремлют даже целомудренные. Что такое полночь в масштабе человеческой истории? Где эта полночь? Это наше время: миллиарды спящих в растленном кошмарном сне.
Как же важны бдящие! Ведь от кого-то должен изойти вопль: «Жених идет, выходите навстречу ему» (Мф. 25:6).
В наше время, когда НЛО, «космические пришельцы» и нецензурная брань поп звезды занимают умы людей больше, чем музыка высокой профессиональной традиции, трудно обратить внимание людей на проблемы последней. А тем более — найти что-то новое в достаточно известном сочинении, что бы заинтересовало искушенных профессионалов. Все кажется давно понятным и изученным. Это, естественно, относится и к «Симфоническим танцам» Рахманинова, созданным почти 65 лет тому назад и, казалось бы, достаточно осмысленным за это время. Однако стремительный рост интереса к творчеству великого русского композитора в начале XXI в. на фоне религиозного подъема в России позволяет по-новому оценить некоторые и, как кажется, давно известные стороны его творчества. Остановимся на одной из них.
С. Рахманинов — великий русский православный художник ХХ в. Православный не только по традиции и воспитанию, но и по делам. Трудно в русской музыкальной культуре отыскать другую столь положительную личность, исполненную, наряду с гениальным дарованием, еще и истинного благочестия, красоты поступка, скромности и мужества. К сожалению, и поныне встречаются высказывания о том, что Рахманинов якобы «не был религиозным человеком». Нужно сразу же отметить, что подобные оценки свидетельствуют либо о недопонимании Рахманинова, либо о стремлении к искажению истин(1). Множество разных людей, близко знавших Сергея Васильевича, отмечают его глубокую религиозность. Например, в воспоминаниях А.Ф. Гедике читаем: «Он ( Рахманинов — ВГ.) любил церковное пение и частенько, даже зимой, вставал в семь часов утра и, в темноте наняв извозчика, уезжал в большинстве случаев в Таганку, в Андроньев монастырь, где выстаивал в полутемной огромной церкви целую обедню, слушая суровые песнопения из октоиха, исполняемые монахами параллельными квинтами»(2). В письме из Америки к З.А. Прибытковой С.В. Рахманинов пишет: «Я очень занят и очень устаю. Теперь моя постоянная молитва (курсив мой – ВГ.): Господи, пошли мне сил и терпения»(3). Где же тут отсутствие религиозности? Вот уж истинно: «Не убойся худой молвы: сердце его твердо, уповая на Господа» (Пс. 112:7).
«Симфонические танцы»(4) (1940) — последнее крупное симфоническое произведение Рахманинова — как будто достаточно подробно рассмотрены в отечественном музыкознании. Обычно их справедливо сопоставляют с другими поздними сочинениями Рахманинова, такими как его знаменитая «Рапсодия на тему Паганини» и «Третья симфония». Исследователи отмечают серьезность содержания «Танцев», взгляд на Россию издалека, тоску по родине великого Мастера, замечательный саксофон во второй теме первой части. Их содержание исследователи раскрывают, опираясь на предварительные названия частей: «День», «Сумерки», «Полночь», хотя Рахманинов и отказался от них в окончательной редакции. Название-жанр «Танцы» и использование в них набросков к балету «Скифы» (1915) настраивает на сценическую оценку замысла произведения. Например, М.М. Фокин даже собирался ставить на них балет.
На самом деле, автор нигде не раскрывает содержание «Танцев», что само по себе симптоматично. И хотя многие элементы их «сюжета» прочитаны, целостная картина содержания произведения, по-видимому, все еще не раскрыта. Что же ускользнуло от внимания пытливых исследователей?
Нам представляется, что «Симфонические танцы» — это условное название, скорее, вуалирующее, нежели раскрывающее их содержание. На самом деле, они оказываются сочинением на религиозную тему, своеобразным духовным завещанием Рахманинова, зашифрованным в музыкальных образах без привлечения слова. Зачем же Рахманинову понадобилось шифровать содержание «Танецев»?
Теперь мы можем только предполагать мотивы автора. Но с большой долей уверенности можно сказать, что Рахманинов скрыл истинный замысел сочинения, ради того, чтобы донести его до адресата. «Симфонические танцы» посвящены религиозной роли России в Последние времена. Благодаря затенению смысла в названии, композитор получил возможность исполнения «Танцев» на далекой родине уже спустя три года после их написания(5). Он видимо, надеялся, что «Танцы», войдя в музыкальный обиход России с музыкальной стороны, постепенно, с возвращением к вере народа, будут осмыслены и со стороны религиозного содержания(6).
Что же «закодировано» в «Симфонических танцах»?
Замысел Рахманинова был, по-видимому, всеобъемлющим. Он в симфонической форме воплотил в них образы «Апокалипсиса», «Dies irae», судьбу гибнущего мира и роль России в Последние времена. Кроме того, Рахманинов отразил в них свои собственные переживания и, подобные пророческим, видения.
Апокалиптическое восприятие действительности для Рахманинова, по-видимому, было совершенно естественным. Как известно, он использовал тему «Dies irae» с первых опусов: например, в финале фортепианной сонаты ор., во Второй симфонии и т. д. Ощущение приближения Страшного суда в сознание художника вносила сама жизнь. Он оказался очевидцем Первой мировой войны, крушения Российской империи, избиения Предержащего и миллионов русских патриотов во время революции. Позднее, живя в Европе, С.В. Рахманинов стал свидетелем появления фашизма в Италии и Германии, факельных шествий нацистов, круговращения фашистских свастик на стадионах, начала Второй мировой войны. Как мог реагировать на все это потомок молдавских господарей и русских князей, православный художник С. Рахманинов?(7)
Свое отношение к происходящему в мире он, обычно скупой на оценки, раскрывает в письме к С.А. Сатиной от 27 января 1941 г. «Мы живем, поистине, в страшное время — пишет Рахманинов. — Даже то, что мы переживали во время мировой войны (Первой — ВГ.), кажется, в сравнении с настоящим, чем-то другим. Тогда были где-то, в каких-то странах, светлые пятна. Сейчас же кажется, что катастрофа распространяется на весь мир и поглотит всех и вся. Не дай, Господи! Советы жить только настоящим днем, по совести говоря, не выдерживают никакой критики. Кто же живет только сегодняшним днем и кто это, кто не думает хотя бы о близком будущем? И как можно о нем не думать! Ведь не звери же мы! Но, думая о будущем, ничего, кроме ужаса, себе не представляешь (курсив мой — ВГ.). Как с этим справиться и как себя вести, скажи мне?». Хотя эти строки написаны год спустя после создания «Танцев», можно с уверенностью предположить, что именно мысли о настоящем и «близком будущем» С.В. Рахманинов воплотил в содержании этого произведения. Каковы конкретно эти идеи и как они воплощены в «Симфонических танцах»?
Суммируя впечатление от прослушивания «Танцев», их смысл от лица Рахманинова можно было бы сформулировать в следующих словах: «Родина моя! В эти страшные времена всадники Апокалипсиса уже разносят кару Господню по земле. Сатана правит бал в родном Отечестве. А ядовитая саранча скачет по миру, вредя людям. Близок уже день Страшного суда и Второго пришествия. О, Святая Русь, как ты была прекрасна в своем идеальном обличье! Но что же с тобой стало?.. Во что ты превратилась? Это не может быть навсегда. Я верю, что покаянная молитва возродится на родной земле. И тогда Господь помилует Россию и весь мир. Иначе — конец всему и пустота. Время людей на исходе. Мрак покрывает землю»(8).
Автор воплощает свои идеи с помощью создания живописного ряда музыкальными средствами, благодаря вербальному прочтению некоторых музыкальных образов, претворяя сакральную символику труб и валторн, аллегорически осмысляя музыкальную драматургию произведения. Он вводит лейт-образы, имеющие символическое значение и переходящие из части в часть в неизменном или переосмысленном виде.
При этом, повышенная семантичность «Танцев» нигде не вступает в противоречие с чисто музыкальными задачами изложения и развития тематизма. Яркость мелодики, гармонического языка и оркестрового письма композитора здесь достигают высочайшего уровня — шедевра. Автор демонстрирует предельное мастерство, радикально переосмысляя, преображая тезис, показывая его со все новых, неожиданных ракурсов. Причем не только в рамках отдельной части, но и на уровне цикла, когда полузабытый оборот из предыдущей части вдруг приобретает огромное значение в другой части. Вариационная техника Рахманинова здесь достигает небывалых высот. Словно картинки в пластелиновых «мультиках», его темы превращаются одна в другую, благодаря тончайшему ритмоинтонационному переосмыслению.
Емкая афористичность образов, их повышенная «энергетика», возникающая от сосредоточения мысли в рамках духовного видения, создают впечатление того, что «Танцы» написаны как бы кровью сердца автора. Еще и поэтому они, нередко, могут быть осмыслены не только со стороны музыкального воплощения, но и как реальный словесный текст. Несмотря на трагические моменты в концепции «Танцев», сочинение оставляет ощущение катарсиса и надежды. И это говорит о православной позиции Рахманинова.
Формы частей «Танцев» и традиционны, и новаторски одновременно. Традиционны, поскольку Рахманинов применяет классические структуры. Промежуточная между сложной тречастной и сонатной — в первой части. Сложная трехчастная — во второй. Форма сонатного allegro — в третьей части. Новаторские они, так как он дает их на основе глубокого усвоения закономерностей строения православного богослужебного пения, а именно — сквозь призму его попевочной структуры, связанной с непрерывным варьированием тезиса. Этот прием настолько органично воспринят Рахманиновым, что он постоянно обновляет тезис при изложении и, тем более, — в развитии. Нигде нет дословных повторов; везде обновление при повторе. Например, реприза начальной темы финала не совпадает по материалу с экспозицией, но все же воспринимается как первоначальный образ, поданный как бы под иным углом зрения.