Опера "Саламбо" - первое крупное сочинение Мусоргского после пяти лет овладения основами композиторской профессии и первое обращение автора к оперному жанру ("Царь Эдип" был задуман как оратория). Стиль Мусоргского к тому времени вполне сложился, как сложилось осознанное отношение к собственному творчеству, умение доводить до конца и точно реализовывать свои намерения. О возможностях Мусоргского на самом высоком профессиональном и художественном уровне довести до конца работу над "Саламбо" свидетельствуют сохранившиеся сцены оперы. Прежде всего это не просто фрагменты, а три полностью завершенных картины, каждая из которых занимает примерно половину второго, третьего и четвертого актов оперы. Кроме того, сохранились еще три также вполне завершенных музыкальных номера. "Песнь балеарца" сам Мусоргский включил в вокальный цикл "Юные годы", то есть считал не эскизом, а законченной, самостоятельной работой, имеющей право на жизнь и вне контекста театрального сочинения. Два других эпизода, "Боевая песнь ливийцев" и "Хор жриц", были написаны позже всего остального, в очень плодотворном для композитора 1866 году, после преодоления очередного болезненного кризиса.
Видимо, причины, по которым опера не получила завершения, носят более глубинный характер. Их нельзя свести к объяснению, которое дал сам Мусоргский ("Это было бы бесплодно, занятный вышел бы Карфаген"). Тщательное изучение Востока и восточной музыки вряд ли вывело бы композитора на принципиально иную дорогу, заменив "условный" музыкальный Карфаген "подлинным". Вспомним, что и Флобер жаловался на абсолютную невозможность достичь в романе исторической точности: "Реальность в подобном сюжете - вещь почти неосуществимая. Остается одно - писать поэтически, но тогда рискуешь скатиться к старым басням, известным, начиная с "Телемака" и вплоть до "Мучеников". Не говорю уже об археологических изысканиях - они не должны чувствоваться, и о подобающем языке - он почти невозможен".
Противоречия, которые заставили Мусоргского отказаться от идеи завершения оперы, коренятся в самом литературном материале, вернее, в избранном Мусоргским-либреттистом пути его музыкально-сценического прочтения. Обратим внимание, как определяют жанр оперы исследователи и что пишется о причинах, по которым молодого Мусоргского заинтересовал роман Флобера. По мнению В.Стасова, роман привлек композитора "картинностью, поэзией и пластичностью", а также "сильным восточным колоритом", к которому - Стасов это подчеркивает - Мусоргский сохранил интерес до конца своих дней и который характеризует творчество "кучкистов" в целом. Г.Хубов называет "Саламбо" Мусоргского "историко-героической оперой о восстании наемников и рабов в древнем Карфагене", оперой "о трагической любви вождя восстания, ливийца Мато, к загадочной Саламбо, дочери Гамилькара". По мнению Р.Ширинян, в романе Флобера Мусоргского могли привлечь "драма любви и смерти, соединенная в линии Саламбо - Мато с коллизией чувства и долга; социально-историческая картина - восстание наемных войск и рабов в Карфагене; экстатичность, романтическая исключительность главного образа, яркость экзотического фона".
Все эти определения в корне ошибочны, так как связаны с неверным толкованием литературного первоисточника. Роман Флобера никак невозможно было превратить в "историко-героическую оперу" по образцу "Жизни за царя" или "Юдифи" Серова. При сходстве одного из важнейших сюжетных мотивов с библейским сказанием о Юдифи (Саламбо, как и Юдифь, проникает в палатку врага Карфагена ливийца Мато и использует его любовь, чтобы вернуть выкраденную им религиозную реликвию - покрывало богини луны Танит), смысл поступка абсолютно несхож с подвигом Юдифи. "Подверстать" ее поведение под схему историко-героического сюжета невозможно уже потому, что она представляет негативный, вражеский лагерь - ту сторону, которая в патриотическом произведении ведет войну неправедную.
Флобер писал свой роман в полемике с прежними методами исторического повествования, с романтическими принципами изображения прошлого. Как подчеркивал он сам, его книга "ничего не доказывает, ничего не утверждает, она не историческая, не сатирическая, не юмористическая. "Совершенно по-новому, вопреки установившимся трафаретам, он ощутил и воссоздал Восток и персонажей этого особого, непохожего на западный мира. Об этом несходстве он так писал еще до начала работы над "Саламбо": "До сих пор Восток представлялся чем-то сверкающим, рычащим, страстным, грохочущим. Там видели только баядер и кривые сабли, фанатизм, сладострастие и т.д. Одним словом, тут мы еще на уровне Байрона. Я же почувствовал Восток по-иному. Меня, напротив, привлекает в нем эта бессознательная величавость и гармония несогласующихся вещей". Новое видение привело Флобера к еще одному далеко идущему открытию: пониманию иной роли и места человека в восточной культуре и мировосприятии.
Можно вспомнить, что романтическое воссоздание исторических сюжетов отличалось модернизацией образов героев, для которых исторический контекст служил лишь красочными одеждами, колоритным декоративным фоном. Против этого "байронического романтизма", или, как писал о романах и драмах В.Гюго Э.Золя, "видения истории, воскрешенной в красочных декорациях мелодрамы", против плодов необузданной фантазии "ватаги искателей яркого колорита и пламенных страстей" (так характеризовал он же творчество бунтарей-романтиков в целом) и выступили творцы новой эпохи. Автору романа "Саламбо" принадлежит среди них одно из первых мест. К новому пониманию образов героев он пришел через мифологизацию романтической фабулы. Включение мифологии в историческое повествование было открытием Флобера, ведущим к XX веку. "Саламбо" можно считать предвосхищением таких произведений, как "Весна священная" Стравинского, как роман "Иосиф и его братья" Томаса Манна.
Идущая от мифа нонперсонификация, восприятие человека и человеческого сознания как не претендующей на самостоятельность части целого особенно ярко проявляется в трактовке образа центральной героини. Саламбо - типично восточный персонаж, героиня, у которой отсутствует персонифицированное, индивидуальное восприятие собственной личности. Вспомним, что писал Флобер о восточных мужчинах и женщинах: "Эти глаза, такие глубокие, с густыми, как в море, тонами, не выражают ничего, кроме покоя, покоя и пустоты, - точно пустыня... В чем же причина величавости их форм, что ее порождает? Пожалуй, отсутствие страстей. Их красота - красота жующих жвачку быков, мчащихся борзых, парящих орлов. Наполняющее их чувство рока, убежденность в ничтожестве человека - вот что придает их поступкам, их позам, их взглядам этот облик величия и покорности судьбе".
Мусоргский как художник-"шестидесятник", представитель революционно настроенного поколения русской интеллигенции, верящей в высокие идеалы общественного служения, страстно выступающей в защиту униженных и обездоленных, конечно же, не мог адекватно воспринять и пропустить через себя пронизывающий роман Флобера глубочайший скепсис по отношению к человечеству и столь высоко вознесенным идеалистами-романтиками ценностям человеческой истории. "Из этой книги, - размышлял Флобер, завершая работу над романом, - можно почерпнуть лишь огромное презрение к человечеству (чтобы написать ее, надо не слишком-то любить его)". Характерно, как Мусоргский переосмысливает кульминационную сцену романа, жертвоприношение Молоху.
Создавая этот эпизод, Флобер постоянно мысленно обращался к самым жестоким страницам произведений маркиза де Сада и к поэзии Шарля Бодлера. Его самого пугала излишняя мрачность и романа в целом, и особенно этих кульминационных страниц. Вот характерные признания из его писем этого времени: "Я подхожу к самым мрачным местам. Начинаем выпускать кишки и жечь младенцев. Бодлер был бы доволен!" - "Только что закончил осаду Карфагена и собираюсь приступить к поджариванию младенцев. О Бандоль, топивший их в пруду, вдохнови меня!" - "По мере продвижения вперед я могу лучше судить о книге в целом, и она мне кажется слишком длинной и полной повторений. Слишком часто возобновляются одни и те же эффекты. Люди устанут от всей этой свирепой солдатни".
Экспрессионистский образ "поджариваемых младенцев" - проявления бессмысленной, самоубийственной жестокости жалкого, ослепленного иллюзиями, дрожащего от страха человеческого стада - по самой своей сути был глубоко чужд автору "Детской", современнику Достоевского - писателя, считавшего, что счастье всего человечества не стоит одной слезинки невинно страдающего ребенка. Мусоргский расставил в сцене жертвоприношения Молоху свои акценты. Характерно, что в словесной лексике предвосхищаются некоторые поэтические обороты "Хованщины": "В ризы крови багряной облекись", "Предстань во пламени страшном". А вот вариация на тему будущего "Плача Юродивого": "Лейтесь, лейтесь, слезы горькие, страдай и горюй, сердце матери, сердце бедное". Вся картина "Капище Молоха" отмечена у Мусоргского эпической мощью, напоминая суровой величавостью и яркими контрастами стиль библейских сказаний.
Действительно, поэтические образы близки Псалмам Давида, а обрисовка языческого бога войны Молоха больше напоминает образ "всесильного и гневного", "многомощного, страшного" Бога-Отца, Вседержителя, грозного карающего Судии, к которому взывают в час жесточайших испытаний, сознавая всю меру ответственности, какой требует общение с владыкой вселенной. Стать под защиту столь сильного и страшного бога - это действительно означает принести в жертву самое святое, надеть тяжелый венец. Композитор запечатлел здесь народ как сознающую себя личность - и именно высочайший уровень самосознания поднимает образ поверженного во прах, горестно стенающего, объятого ужасом и молящего о спасении народа до подлинно трагических высот.