Тогда же Стасов, заговорив о Бородине, привел тому же Асафьеву другой случай укоренившейся неправильности в трактовке многих дирижеров. на этот раз речь зашла о "Половецких плясках". Там, после "Пляски мальчиков" (6/8), при переходе к дирижер-цифре "0" (Mоderаtо^ аllа breve) Бородин, оказывается, требовал полного единства темпа и обращал при этом внимание на свои метрономические указания. Иначе говоря, вновь появляющаяся тема "Улетай на крыльях ветра", на этот раз изложенная вдвое большими по длительности нотами (случай, подобный встречающемуся в песне бояна "Жених воспламененный..."), должна находиться в строгом кратном темповом соответствии с предшествующим материалом. А ведь как часто именно здесь у многих исполнителей темп "Пляски..." неожиданно размякает, расползается и приводит к новому и всегда вялому темпу.
***
... Не могу себе теперь простить своей недостаточной пытливости, своей внутренней лени, помешавшей в свое время более настойчиво переспросить, выведать у тех, кто это знал, подробности оставшихся недоговоренными историй, событий, фактов.
Ну, кто расскажет теперь о шести неведомых нам романсах Н.А.Римского-Корсакова, позднего Корсакова, по всей видимости, бесследно исчезнувших? Не думаю, чтобы где-нибудь в печатных источниках встретились хотя бы упоминания об этих шести романсах, написанных Корсаковым для знаменитой Вяльцевой и посвященных ей.
Ученик Римского-Корсакова, М.О.Штейнберг неохотно упоминал о существовании этих романсов, равно как и о возникшей на склоне лет дружбе между Николаем Андреевичем и прославленной исполнительницей циганских романсов. Цыганские романсы, Вяльцева и Корсаков? В самом деле, что могло быть между ними общего? А ведь и могло. И было. Я думаю, что имя этому общему, что могло как-то связывать автора "Снегурочки" и "Шехерезады" с популярнейшей певицей столь чуждого Корсакову жанра, был артистизм. Вероятно, артистическая сила Вяльцевой носила в себе нечто, покорившее великого сказочника.
Рассказывая об этом, Михаил Фабианович Гнесин вспоминал попутно некоторые черты,присущие искусству Вяльцевой. И если имени другой певицы, Забелы Врубель с ее голосом, "подобным пастушьему рожку", как говорил Гнесин, суждено было теснейшим образом стать связанным с Царевной-Лебедь, с Волховой, с Марфой, - то следы творческого общения и встреч с Вяльцевой для нас остаются затерянными вместе с шестью бесследно исчезнувшими корсаковскими романсами. "Бесследно? Нет, не думаю, - с лукавой таинственностью добавлял Михаил Фабианович. - Вероятно нашлись ценители наследия Римского-Корсакова, сумевшии сохранить копии..." И вот тут мне бы и следовало подробно и настойчиво расспросить, где, когда, какие именно ценители наследия и каким путем получили возможность снять эти копии? Обстоятельства какого-то внешнего вторжения помешали досказать М.Ф.Гнесину то, что ему, вероятно, было ведомо о судьбе затерявшихся и нигде не опубликованных шести романсов.
Я буду рад, если сказанное здесь послужит поводом к тому, чтобы начать поиск исчезнувших романсов Корсакова. Из рассказа Гнесина можно было вывести заключение, что поиски следовало бы начинать среди близких к имени Вяльцевой архивов, так как в архиве Римского-Корсакова, примыкающих к нему источниках едва ли удастся отыскать концы в этой, все еще покрытой мраком, истории неведомых творений.
***
... Сегодня, 27 апреля 1965 года, над раскрытой партитурой Первой симфонии А.Н.Скрябина вспоминаю киевское утро 14 апреля (по старому стилю) 1915 года, свое пробуждение ровно пятьдесят лет назад: шафранно-палевый луч апрельского солнца, полосой пронизывающий полумрак моей детской, не вполне осознанные еще обрывки фраз, доносящиеся из столовой, где братья, понизив голос, говорят о каком-то венке, который Рейнгольд Морицевич от Киевской консерватории везет с собой в Москву. Умер Скрябин! Совсем недавно, в марте он дал два концерта в Киеве, а незадолго перед тем В.И.Сафонов, как бы предваряя последнее появление Скрябина на киевском горизонте, буквально потряс музыкальных киевлян своим исполнением Первой симфонии с оркестром городского оперного театра.
Я был на этом сафоновском концерте и находился в курсе всех мельчайших подробностей каждой его репетиции, каждого замечания, вплоть до дирижерских требований, преподносившихся Сафоновым подчас в не слишком деликатной форме. мы, музыканты, и тогда знали, что именно Первая симфония Скрябина писалась (и, в особенности, инструментовалась) под непосредственным, так сказать, "протекторатом" Сафонова, и, таким образом, все, что делал Сафонов, исполняя эту симфонию, является несомненно авторизованным.
Симфония исполнялась без последней (шестой) части. Интересна по своему строению вся программа этого сафоновского концерта:
Первое отделение:
Глазунов. "Море" - первая часть из сюиты "Из Средних Веков".
Скрябин. Первая симфония (пять частей).
Второе отделение:
Лядов. "Волшебное Озеро".
Римский-Корсаков. "Шехерезада".
(бисировалось Скерцо скрябинской симфонии.)
Не так давно, в 1956 году кафедра дирижирования Московской консерватории интересовалась традициями сафоновской интерпретации этой симфонии, сохранившимися в моей памяти и, в виде пометок, в моем экземпляре партитуры. Присланный мне позднее (в 1961 году) скрябиноведом А.В.Кашперовым экземпляр нового издания партитуры содержит в себе ряд выписок и дополнений красным карандашом, точно воспроизводящих по автографу ряд указаний и дополнений, сделанных после сафоновского исполнения самим Скрябиным. Здесь мы встречаем привнесенные Скрябиным тарелки и тамтам, изменения оттенков, темпового плана, инструментовки. Все это сделано, несомненно, Скрябиным совместно с Сафоновым "по горячему следу" - на репетициях, при первом соприкосновении еще неопытного композитора с реальным осуществлением замысла. Все полностью совпадает с коррективами, которые я, исполняя эту симфонию в 1949 году и позднее, делал, основываясь на сафоновском исполнении в марте 1915 года в Киеве. Все детали, тщательно "выловленные" А.В.Кашперовым, войдут в ближайшее издание партитуры.
Но не о них здесь речь: речь о том, что делал Сафонов тогда, в марте 1915 года, и что не было отражено, не было зафиксировано нигде и никем. Вот это, незафиксированное, я и хочу изложить: пусть будущие исполнители симфонии знают истоки авторизованных традиций первого исполнителя. Вот наиболее существенные сафоновские привнесения по каждой части (нумерация страниц - по изданию ГМИ, 1960 г.)
Первая часть
1. Стр.15, ц.3, такт 9: после романтически приподнятого ritenutо предыдущих двух тактов, начиная с 9 такта после цифры 3 - сразу легчайшее рiu mоssо, вплоть до торможения в 19 такте той же цифры.
2. Стр.17, последний такт первой части: все духовые снимаются прежде струнных, повисающих на фермате (как в "Парсифале").
Вторая часть
3. Стр.31, ц.5, от такта 9 и дальше: в "больших тактах", состоящих из четырех обычных трехчетвертных тактов, большинство исполнителей делают упор на начале каждой лиги, что в корне неверно.
4. Стр.36, ц.8, такт 10: у валторны - закрытая нота. В тактах 4, 8 и 10 после ц.8 у всех струнных звучит четверть, а не половинная. Эта четверть слигована с нотой предыдущего такта, после чего - две четвертные паузы, во время которых выдержанное соль у валторны обнаруживается явственней и остается одиноким. Во всех трех случаях к тактам 3, 7 и 9 после ц.8 - торможение, звучность струнных как бы иссякает. И затем, затакт к такту 11 - активное fоrte.
5. стр.45, ц.13, такт 5. Кульминация мощной и трагической звучности, намного превосходящая по силе все предыдущее.
Пятая часть
стр.98-99, ц.13. Здесь, в такте 6 (Рrestо) указано аllаrgаndо. Сафонов сыграл это место иначе: начав достаточно сдержанно, при постепенном, органически-естественном ускорении (вместо замедления) он сделал после такта 8 большой "люфт", а Temро I прозвучало сдержаннее, чем в начале части. И, наконец, в самых последних тактах этой части было сделано следующее: в 4-м от конца - большое расширение, в 3-м - фермата и последние два - рrestissimо, "на раз". Все было выполнено с исключительной убедительностью и силой. Думаю, что для тех, кто слышал это исполнение у Сафонова, - трудно себе представить какую-либо иную трактовку первой симфонии Скрябина.
Выступая на одном из прослушиваний, Георгий Мушель как-то говорил об огромной основополагающей значимости впечатлений от первого исполнения вообще. Действительно, премьера (если она удачна) формирует основы будущих традиций исполнения и само отношение к данному произведению. Как бы там ни было, хорошие традиции надо знать в особенности тем, кто хочет сам интерпретировать данное произведение. Не для того, чтобы повторять. С ними можно соглашаться и не соглашаться; их можно и опровергать, противопоставляя им собственную трактовку, но при этом знать их необходимо для более полного и зрелого представления об исполняемом.
***
... Это было почти сорок лет назад, в 1927 году. В те годы учителем моим был Болеслав Леопольдович Яворский. После занятий я, как обычно, провожал Болеслава Леопольдовича домой, на Малую Полянку, #9. по пути в Замоскворечье Яворский оборонил мысль, позднее пустившую глубокие в моем, тогда молодом, сознании и заставившую меня призадуматься. Давно уже Яворского нет в живых, а сказанное им в те весенние сумерки продолжает жить во мне и сегодня. Привожу его слова с возможной точностью.
"Подобно тому, как всякой ржавчине свойственно въедаться в металл, в угольной пыли проникать в горы, в ткань, откуда ее никак потом не вытравишь, - так и в наши мысли порой проникают и утверждаются представления, оседающие в сознании прочно и надолго, подобно окаменелостям; и в этих случаях - привычное, давно усвоенное и отстоявшееся чаще всего представляется нам правильным. А между тем, стоит лишь нам набраться смелости стряхнуть с себя предубеждения (что не всегда легко!) и взглянуть на существо предмета вне окаменелой предвзятости десятилетиями отстаивавшегося впечатления, тотчас в нашем сознании происходит сдвиг, и мы получаем возможность осознать и увидеть, словно бы впервые, естество предмета таким, каково оно по существу.