Замечательно, что, куда ни уводит нас Шопен и что нам ни показывает, мы всегда отдаемся его вымыслам без насилия над чувством уместности, без умственной неловкости. Все его бури и драмы близко касаются нас, они могут случиться в век железных дорог и телеграфа. Даже когда в фантазии, части полонезов и в балладах выступает мир легендарный, сюжетно отчасти связанный с Мицкевичем и Словацким, то и тут нити какого-то правдоподобия протягиваются от него к современному человеку. Это рыцарские преданья в обработке Мишле или Пушкина, а не косматая голоногая сказка в рогатом шлеме. Особенно велика печать этой серьезности на самом шопеновском в Шопене – на его этюдах.
Этюды Шопена, названные техническими руководствами, скорее изучения, чем учебники. Это музыкально изложенные исследования по теории детства и отдельные главы фортепианного введения к смерти (поразительно, что половину писал человек двадцати лет), и они скорее обучают истории, строению вселенной и еще чему бы то ни было более далекому и общему, чем игре на рояле. Значение Шопена шире Музыки. Его деятельность кажется нам ее вторичным открытием.
1945
----------------
Обе статьи были опубликованы в консерваторской стенгазете в начале 70-х годов прошлого века. Отец подчеркивает, что Пастернак пишет «не только и не столько о Шопене, сколько о творчестве вообще». Трудно не согласиться с этой характеристикой. Но мне крайне трудно согласиться с такими аналогиями, как зимняя дорога, стук капель, кавалерийский эскадрон, да и с другими пастернаковскими сравнениями. Впрочем, я не одинок в своем мнении. Интересно привести в пример слова гениального польского композитора К. Шимановского о Шопене: «Романтический пафос многих его сочинений кажется порой словно извне отраженным блеском зарева, издалека долетевшим эхом жалобы. Однако не в пафосе кроется настоящее очарование его музыки. Наоборот, этот пафос породил легенды о таинственном человеке, живущем в зачарованном кругу духовного одиночества, непонятном даже для Адама Мицкевича, - одиночества несомненного, несмотря на внешность светского человека и petit-maitre. Пафос этот рождал также сказки о «литературщине», якобы свойственной его произведениям, уродующей их фамильярностью и пустой болтовней старых дам, «учениц его учеников», приписывающих шопеновским творениям чуждое им банальное содержание и утверждающих, что та или иная мазурка будто бы изображает «сцену в корчме», что в Полонезе As-dur «развеваются крылья гусар», что в Полонезе-фантазии слышны цимбалы Янкеля, а в этюде c-moll изображена революция». Впрочем, тема «Пастернак и музыка», как и в меру допустимое сравнение шопеновского произведение с каким-либо событием, описанием природы или патриотических чувств выходит далеко за рамки журнальной статьи.
Г. Нейгауз-мл