«Зигмунд: Нет, кроме меня этой чистой никто не коснется;
и раньше, чем пасть, я убью несчастную сам!».
Подобная трактовка Вагнером сна – как священного состояния – особенно любопытна потому, что она сохранится и применительно ко сну самой Брюнгильды.
У эпизода сна Зиглинды есть еще одно значение, помимо названного. Оно связано с тем, что в начале битвы Зигмунда с Хундингом «Зиглинда начинает беспокойно двигаться во сне» и бредить о своем детстве:
«Зиглинда: Что же отец не идет! Вместе с братцем он бродит в лесу... Мама! Мама! Как страшно мне! Чужие люди смотрят враждебно! Дым чернеет... тяжко дышать... Красное пламя лижет наш дом... Вот он горит! На помощь, брат мой! Зигмунд! Зигмунд!».
Здесь Вагнер вкладывает в сон своеобразный мистический оттенок, который распространяется на всю заключительную 5-ю сцену 2-го акта. Происходящая в ней битва содержит схватку Зигмунда с Хундингом и столкновение противоречащих друг другу решений Вотана и Брюнгильды. Это момент остро конфликтного пересечения драматических сил, момент крушения надежд сразу нескольких героев. Внешне бессвязные слова Зиглинды звучат как дополнение и комментарий к происходящему. Этот кошмарный сон содержит в себе множество пророчеств. Он предрекает вторую и окончательную потерю Зиглиндой Зигмунда. Слова о дыме и пламени, поглощающем дом, звучат как предвосхищение пламени, которое окружит спящую Брюнгильду, но и как предвестие того всепоглощающего и очищающего огня, в котором погибнут боги в финале тетралогии.
В 3-й сцене 1-го акта оперы – в дуэте Зигмунда и Зиглинды – встречаемся с неординарным примером употребления образа сна. В лунном свете великолепной весенней ночи, внезапно распахнувшейся перед героями, Зигмунд и Зиглинда понимают, что видели друг друга раньше. Зиглинда говорит об этом, любуясь высоким лбом и висками брата, Зигмунд же вспоминает «сон любви», где являлась ему сестра. Причем Вагнер применяет здесь любопытную игру слов и смыслов. Немецкое «Schläfen» («виски») он явно ассоциирует со словом «Schlafe» («сон»), с работой подсознания. Освещаемый Природой, Зигмунд извлекает из тайников своего подсознания память о «сне любви» (Minnetraum), в котором он видел Зиглинду, и из которого узнал о необходимости обрести меч Notung.
Сон Брюнгильды располагается в центре тетралогии, объективно связывая друг с другом две драмы: начавшись в финале «Валькирии», ее сон прерывается в конце следующей оперы – «Зигфрид». В заключительной части «Кольца нибелунга» – в «Сумерках богов» – утес Брюнгильды, где она спала, дважды становится местом действия: в Прологе и 3-й сцене 1-го акта. Мотивы сна Брюнгильды доходят вплоть до финала цикла, служа ему объединяющей нитью. В отличие от других снов в вагнеровских драмах, волшебный сон Брюнгильды – явление типологическое. Он имеет аналоги в таких сказках, как «Спящая красавица», «Белоснежка и семь гномов». Однако его значение от этого не умаляется. Во время сна Брюнгильды происходит становление главного героя – Зигфрида. Вотан укрепляется в своем решении доверить им дело искупления и передать мировое наследие. Почвой для этих поступков Вотана, безусловно, стало то человеческое чувство, которое он воспринял в ходе своего духовного поединка с дочерью. Брюнгильда, как известно, является дочерью Вотана и Эрды. Но качества, которыми она обладает и к которым прибегает, добиваясь милости отца, свидетельствуют о том, что больше всего она унаследовала от матери. Об этом читаем у Курта Хюбнера: «Брюнгильда же на самом деле не столько дитя Вотана, сколько Эрды […]. Брюнгильда единственная, кто унаследовал любовь и мудрость праматери. В лице Брюнгильды, ставшей благодаря любви "мудрой" женой, истина вновь становится земной реальностью»[13]. Истина, которую она «с таинственностью»[14] пытается донести до отца – что Зиглинда родит сына-героя, и что герой снова овладеет мечом – словно не доходит до сознания Вотана. Ему не будет доступна реальность, открытая провидению Брюнгильды, пока он не окажется «побежденным и глубоко взволнованным» ею мудрой любовью. Лишь восприняв всю любовь дочери, Вотан смог исполнить просьбу Брюнгильды оградить ее сон грозной огненной оградой. Картина окруженной огнем спящей Брюнгильды чрезвычайно символична. Она недаром производит такое же чарующее впечатление, как и сияние Золотого Клада на дне Рейна. Спящая Брюнгильда – это Сокровище, принадлежащее бесстрашному естественному Зигфриду. Ради того, чтобы с ней не случилось той несправедливости, произошедшей с Сокровищем Рейна, Брюнгильда и требует для своего сна надежной огненной защиты. Потому и неуловимый Логе, в свое время медливший разрешить конфликт богов с великанами, на сей раз мгновенно откликается на призыв Вотана.
Одна из сцен в опере «Зигфрид» показывает, что великан Фафнер, приняв образ змея, спит на золотом кладе. Приводим фрагмент текста сцены Альбериха и Странника (Вотана) у пещеры Фафнера (1-я сцена 2- акта):
«Странник (Вотан): Вот там гнездо; змею весть ты подай – клад свой покинет он сам. Я тебе его разбужу. (Он становится на пригорок перед пещерой и кричит туда.) Фафнер! Фафнер! Просыпайся, змей!
Альберих (в напряженном изумлении, про себя): Что затеял, дикий? Он мне помогает?
Голос Фафнера (из непроглядной тьмы заднего плана): Кто будит мой сон?»
Время, в течение которого спит Фафнер, не поддается исчислению. Ибо между окончанием «Золота Рейна» (когда он завладел кладом) и началом «Валькирии» находится совершенно неопределенный, но огромный мифологический период. Заснув еще до появления на свет Зигмунда и Зиглинды, а может быть и человечества вообще, Фафнер просыпается с приходом уже юного Зигфрида. Дабы понять, что означает столь долгий сон змея-великана над золотыми сокровищами, вспомним самое начало «Золота Рейна» – слова Флосхильды о том, что «золото спит!». Как и в самом начале, отеческой обителью Золота была Природа, и естественным состоянием – сон, так и после похищения: его домом оказывается лесная чаща и его хранителем – спящий великан. К тому же, следует вспомнить, что великаны, как и русалки, являются одной из ипостасей все той же Природы, только лишь грубой и необузданной ее формой. Хотя Фафнер завладел сокровищами из корыстных побуждений, но, в силу своей сущности, он не находит им применения. Главное, находясь под защитой Фафнера, Кольцо не причиняет никому зла.
Таким образом, Вагнер затягивает выход Кольца в мир, который рано или поздно окончился бы его катастрофой. Помимо того, пока Фафнер и сокровища спят, Вагнер имеет возможность уделить внимание психологической драме («Валькирия»), не отвлекаясь на внешние события. Зигфрид же, убивший Фафнера и взявший Кольцо, является для последнего плохим хранителем. Хотя он также не знает в нем пользы, не знает он в жизни сна и промедления. Через Зигфрида Кольцо моментально выходит в свет и стремительно умножает свою разрушающую силу.
В «Сумерках богов» впервые встречается упоминание сна в связи с Зигфридом. Сон выступает здесь в качестве пограничного состояния, как синоним забвения. В сцене принятия Зигфридом напитка забвения Вагнер в ремарках характеризует многочисленные изменения настроения героя, давая понять, что он находится в некоем неординарном состоянии: Зигфрид «мгновенно возгоревшийся страстью», «Зигфрид, словно очарованный», «с изумленной поспешностью»… Наконец, когда Гунтер сетует на то, что он не в силах взять себе в жены Брюнгильду, которую охраняет огонь, «Зигфрид приходит в себя из снообразного состояния и с экзальтированной веселостью обращается к Гунтеру:
Зигфрид: Я пламя пройду и тебе достану жену».
1-я сцена 2-го акта представляет собой мистическую картину сновидения Хагена, которому под покровом ночи является Альберих. Любопытную аналогию данной сцене можно усмотреть и в начале 2-го акта оперы «Зигфрид», где Альбериху в ночи являлся Странник (Вотан). В сцене Хагена и Альбериха присутствует тексто-музыкальный рефрен на слова: «Сын мой, Хаген, ты спишь?». Настойчивое повторение этих слов усиливает мрачную и мистическую атмосферу. Данного рефрена не было в аналогичной сцене в ранней редакции драмы «Смерть Зигфрида».
В начале 3-й картины последнего акта драмы Гутруна рассказывает о своем кошмарном сновидении:
«Ночь. Свет месяца отражается в Рейне. Гутруна входит в зал из своего покоя.
Гутруна: Зигфрида рог? (Прислушивается) Нет! Не слышно ещё... Сон ужасный вдруг приснился мне... Вдруг конь его заржал... Смех Брюнгильды раздался и стих... Кто в темноте спустился к Рейну, словно тень? Я боюсь Брюнгильды...»
Одной из самых загадочных фигур в «Кольце нибелунга» является Эрда. Сама она возникает лишь дважды (в 4-й сцене «Золота Рейна» и в 1-й сцене 3-го акта «Зигфрида»), но связанные с ней образы и музыкальные мотивы распространены по всей тетралогии. Состояние «сна вечности», «изначального сна», в котором пребывает Эрда, многое определяет в «Кольце». Слова богини, звучащие в ее диалоге со Странником (Вотаном), проясняют отношение Вагнера к образу сна в целом:
«Эрда: Мой сон – виденья, виденья – мысли, мышленье – творчество знанья».
Сон открывает Эрде все непроизвольные процессы Природы, сон – источник ее мудрого знания и вещих предсказаний. Сон понимается Вагнером действительно как один из источников знания, к которому может обращаться не только Эрда. Жаждущий знания Вотан (испивший ради этого из источника мудрости) постоянно прибегает к Эрде за помощью. Стремление Вотана к ведению будущего настолько сильно, что Эрда открывается только ему, предрекает грядущее; рождает мудрую дочь Брюнгильду, просветившую отца чувством человечности. Для Зигмунда и Зиглинды сон – также источник знания, свидетельствующего об их родстве. Слова, произносимые Зиглиндой во сне, говорят о ее интуитивном предчувствии гибели брата, и даже гибели мира. Засыпая, Брюнгильда несет с собой знание любви к Зигфриду. Сон Фафнера хранит его знание о роде великанов. Сон Золотого Клада бережет память о его изначальной чистоте и вечности.