Ночная тьма часто встречается в описаниях иного мира, так же и Лир уходит в степь ночью. Душевную боль, заставившую короля бежать в ночь и в бурю, можно сравнить с инициатическими пытками. Лир называет себя жертвой стихии:
Так да свершится
Вся ваша злая воля надо мной!
Я ваша жертва - бедный, старый, слабый…
Спутники короля приводят его к шалашу. Именно в шалаше происходит встреча Лира с тем, кто одним видом своим заставит короля взглянуть на мир по иному, - с "бедным Томом". В чем же сходство и в чем различие между тем, что случилось в шалаше с Лиром и что происходило в инициатической хижине с посвящаемым?
В обряде сам облик хижины символизировал владыку мира смерти, и в мифах владыка представлялся ожившим трупом, выглядевшим отвратительно. Именно так и описывает себя "бедный Том":
Глядел он парой глаз, больших как месяц,
Он был рогат и с тысячей носов.
То был какой-то бес.
"Бедный Том", в отличие от шута и Кента, не пытается что-либо объяснить Лиру, однако вид несчастного оказывается для короля красноречивее наставлений спутников - точно так же и в обряде, и в мифе только встреча с владыкой иного мира перерождала посвящаемого. Шекспир очень точно следует законам инициации. (Сцены блуждания короля Лира в степи отсутствовали у предшественников Шекспира, гений которого столь точно воспроизвел те формы, что были присущи архаическому посвящению, наполнив их совершенно новым содержанием).
Во время обряда посвящаемого заворачивали в шкуру тотемного животного, тем самым символизировалось превращение юноши в этого зверя, приобретение истинного родового облика8. В трагедии же происходит обратное - Лир срывает с себя одежды. Однако смысл здесь тот же - обретение истинного облика: "Все мы с вами поддельные, а он ["бедный Том"] - настоящий. Неприкрашенный человек - и есть именно это бедное, голое двуногое животное, и больше ничего. Долой, долой с себя все лишнее!.. (Срывает с себя одежды.)"
Поначалу Лир был убежден, что почести, воздаваемые ему как королю, относились к нему как к человеку9. Шекспир стремится доказать, что истинная сущность человека - вне богатства и положения в обществе. Потому и срывание одежд Лиром здесь - символ его отречения от социального статуса. У предшественников Шекспира, начиная с Гальфрида (Джеффри) Монмутского, говорилось о бедности, в которую впал Лир, лишенный всего дочерьми, однако только у Шекспира Лир сам уподобляет себя "бездомным нагим горемыкам", разрывая со своим прошлым (о значимости раздевания в обряде инициации сказано ранее). Отсюда становится понятно, почему трагичен финал у Шекспира: если его предшественников интересовала судьба короля, лишенного владений и снова обретшего их, то Шекспир создает трагедию о пути короля к человеку в себе. Возвращение к прежнему Лиру невозможно. У Гальфрида Монмутского король, "сразившись с зятьями, одержал верх над ними. Затем, восстановив свою власть над всеми своими былыми подданными, он на третий год умер"10. Благополучен финал и в анонимной дошекспировской трагедии о Лире. Шекспир обрекает своего героя на смерть не только потому, что хочет показать несправедливость мира, но этого требует внутренняя логика развития образа - после посвящения вернуться в прежнее качество нельзя.
В архаических мифах герой, странствуя по иному миру, пройдя посвящение, встречался с хозяйкой. В образе Корделии есть черта, прямо роднящая ее с героиней мифов - она проводница. Еще в первой сцене девушка, как бы предрекая грядущие события, обвинила сестер в еще не проявленной жестокости, она же сумела разыскать переодетого Кента и чудесным образом нашла безумного отца. Встреча Лира с Корделией может быть сопоставлена с заключительным этапом обряда - возвращением посвящаемого в племя: там он снова обретает человеческий облик, став после инициации совершенно другим.
Тяготы странствий с королем разделяет шут. С точки зрения мифологического клише его можно считать магическим помощником - отдельной от героя персонификацией его качеств, "умом" Лира. Пока король превратно судит о действительности - его "ум" находится подле него, когда король обретает понимание мира --его ум лишается внешней персонификации и шут уходит из действия. (Так мифологическое клише позволяет ответить на трудноразрешимый для литературоведов вопрос о причине таинственного исчезновения шута из дальнейшего хода событий). Но этим мифологические черты в образе шута не исчерпываются. Социальное положение шута позволяет сравнить его с обитателями иного мира - он бедняк из бедняков11, к тому же "дурак", то есть ему предназначена роль полоумного, над "глупостью" которого потешается знать. Безумие и нищета, как уже отмечалось, - символ принадлежности к иному миру. В образе шута прослеживаются черты потустороннего учителя, аналогичного сказочным старцам-странникам, проводящим как бы "предварительную инициацию" героя (они помогают герою добыть волшебное средство, с помощью которого тот совершает основные деяния). Так и шекспировский шут подготавливает Лира к пониманию истины, полное осознание которой произойдет при встрече с "бедным Томом".
Как можно убедиться на примере "Короля Лира", не только отдельные образы-архетипы продолжают существовать в литературном произведении, но и сохраняется вся структура мифа об инициации. Несомненно, она воплощается в тексте неосознанно, в силу художественной традиции, однако с точностью до деталей. Проблемы "Короля Лира" - это проблемы общечеловеческие, поэтому оказывается возможным и даже необходимым говорить о них языком мифа. И даже там, где архаический образ, казалось бы, отрицается (Лир в шалаше), логика мифа все равно соблюдена, но с обратным знаком (вместо заворачивания в шкуру происходит раздевание, но это воплощение одной и той же идеи лишения обычной одежды).
Еще на одном моменте следует задержать внимание - на "двойном посвящении" в шалаше (Лир выступает в роли патрона инициации для Эдгара, а Эдгар - для Лира). Эта взаимная инициация не есть знак разрушения логики мифа, напротив, она встречается, например, в таком архаическом эпосе, как "Калевала" (герой, будучи проглочен, ест чудовище изнутри, в результате чего мудрость приобретают оба).
Неприятие лучшего
О воплощении мифологического клише в "Евгении Онегине" уже однажды приходилось писать, хотя и чрезвычайно кратко12.
Начало романа - традиционная для сказки (и в меньшей степени для эпоса) недостача (смерть дяди) и отлучка героя (Онегин уезжает в деревню). Петербург, который покидает герой, представлен как мир обыденности ("завтра то же, что вчера"), сам Онегин, несмотря на его хандру, - часть этого мира. В деревне дело обстоит совершенно иначе.
В первой же строфе второй главы мы встречаемся с мифологическим образом: "Огромный, запущенный сад, Приют задумчивых дриад"; далее дом дяди называется замком, и кроме того, поэт подчеркивает, что в этом доме время не идет ("календарь осьмого года"). Таким образом, деревня воспринимается как аналог иного мира, а его обитатели соответственно - жители мира смерти: помещики ездят на "домашних дрогах" (дроги, согласно словарю Даля, - "колесница для отвоза покойников"13), а дядя встречает Онегина будучи мертвецом.
Мир смерти (негативная ипостась иного мира) традиционно представляется миром чудовищ - ярче всего это выражено во "Сне Татьяны":
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полужуравль и полукот.
В ином мире герой встречается с хозяйкой. Татьяна описана в романе как безусловно иномирное существо - и с точки зрения ее роли в сюжете, и с точки зрения роли в мире людей (при первой характеристике героини воспроизводится мотив рождения иномирного ребенка в человеческой семье). Нечеловек в человеческой семье разительно отличается от сверстников, с одной стороны, быстрым (или мгновенным) возмужанием, поскольку такой герой - воплощенный предок, он сразу рождается взрослым. Героиня не знала детства:
Но куклы даже в эти годы
Татьяна в руки не брала…
И были детские проказы
Ей чужды…
С другой стороны, если воплощенный предок рождается среди людей, то он может долгое время оставаться в неподвижности, накапливая магическую силу перед свершением подвигов (как, например, былинный "сидень" Илья Муромец). Эту черту в образе Татьяны Пушкин подчеркивает неоднократно:
Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать не хотела
И часто целый день одна
Сидела молча у окна.
На московском бале она тоже не танцует.
Когда герой из иного мира должен родиться в мире людей, он все равно сохраняет свои прежние потусторонние связи, оставаясь людям чужд. Данный мотив также воплощен в романе: вместо человеческих друзей у Татьяны - книги (это может служить и своеобразным преломлением мотива мудрости хозяйки иного мира). Другое воплощение мотива - связь Татьяны с луной, которая в сцене написания письма предстает фактически третьим действующим лицом, едва ли не более активным, чем няня ("вдохновительная луна" выступает в роли советчицы, участливой подруги, в отличие от непонимающей старушки).
Сказанное об иномирных чертах героини можно обобщить словами романа:
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная боязлива,
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой.
Важно отметить, что сравнения с животными в романе чрезвычайно редки и являются своеобразным знаком иномирности. Все это, а также роль Татьяны в сюжете, позволяет видеть в ее образе отражение мифологических представлений о хозяйке иного мира, владычице леса (которая в мифологии, как правило, предстает в образе лани, например греческая Артемида). Согласно мифологическому клише, жениться на хозяйке и есть цель переправы героя в иной мир. Однако в романе свадьба не состоялась. Но это не является отрицанием мифологического клише. В мифологических текстах (особенно в героическом эпосе) нередко встречается мотив отвержения героем любви богини. Этот мотив возникает в эпоху ранней государственности, когда отношение к иному миру становится по преимуществу негативным. Такое отношение людей к "чужакам" в высшей степени характерно для русских былин, в том числе былины о Дунае, о сходстве романа с которой речь пойдет далее.