Столб дыма над Храмом, зубчатые стены, опоясывающие крепость на холме; крутые выжженные солнцем склоны; волнистая цепь гор замыкает долину. Таким был Иерусалим за восемь веков до Рождества Христова. К тому времени он пережил долгую историю, а впереди его ожидала удивительная судьба. Здесь пересекутся пути многих народов и культур; в течение трех тысячелетий его будут оспаривать друг у друга люди трех материков; к его святыням станут приходить исповедующие три мировые религии.
Город Давида и Христа, город Обетования и Евангелия, Иерусалим от самых своих истоков связан со Священной историей.
В атмосфере этого легендарного города и вырос первый великий пророк, проповедовавший в Иудее, — Исайя. Как Сократ — детище Афин, так и Исайя неотделим от Иерусалима, дух которого ощущается во всех его проповедях, в его учении о святости Божией, об Остатке Израиля и о Мессии.
В биографии Исайи отражена в каком-то смысле история его родного города в ту эпоху. Исайя был призван на служение, когда ему было около тридцати лет, и с тех пор на протяжении почти полувека он оставался духовным отцом Иерусалима, советником царей, неподкупной совестью нации.
Исайя по праву должен быть признан одним из крупнейших писателей Израиля. Его монологи дышат огромной эпической силой.
Когда мы обращаемся к Книге пророка Исайи в ее современном виде, то должны помнить, что это сборник речей, составленный его учениками. Не все в этом сборнике принадлежит самому пророку, часть написана его последователями. Для того чтобы выделить подлинные проповеди Исайи и расположить их в хронологическом порядке, потребовалась работа нескольких поколений богословов. Для составителей древней антологии важно было прежде всего сохранить учение пророка и его школы. Между тем литературный анализ книги помог восстановить последовательность речей в связи с этапами духовного развития и биографией Исайи.
Исайя родился в Иерусалиме около 765 г. до Р.Х. и, по преданию, принадлежал к царскому роду. Даже если это легенда, во всяком случае, он, несомненно, был из аристократической семьи, и та роль, которую он играл в городе, указывает на его знатное происхождение,
Молодость Исайи совпала с годами сравнительного благополучия страны. Однако не в этом видел он знак благоволения Божия. Разделяя общую веру в избранность Сиона, он не связывал ее с ханаанскими легендами и народными поверия-ми. Храм в его глазах был местом особого Богоявления, местом, где Господь открывается людям.
Однажды, когда Исайя молился в Храме, как бы зарница разорвала тьму, и открылось ему, что Сущий здесь, что Он воистину обитает среди Своего народа, идет рядом с человеком.
Что это было? Интуитивное чувство Всевышнего? «Божественная тайна разлита во всем» — кто в минуты просветления хотя бы раз, хотя бы в слабой степени не ощутил этого?
С Исайей же произошло другое. Пророк пережил Богоприсутствие не как трепетное касание незримого, но как реальную, явную почти до боли близость Иного, близость, вызывающую мистический ужас. Это было что-то очень мощное и вместе с тем очень личное, пронизывающее, как пристальный взгляд, подлинное обнаружение Бога рядом с собой. Он, Ягве, шествующий над Синаем и морем, превыше облаков, ветров и звезд, непостижимым образом пребывает в этом суровом святилище среди лампад и золоченых херувимов, обитает в этом Доме и на этой горе, в этом святом граде.
«Я видел, — говорит Исайя, — Господа, сидящего на престоле высоком и вознесенном, и края риз Его наполняли храм».
(Ис 6:1)
«Горе мне, я погиб! — пронеслось тогда в сознании Исайи, — ибо я — человек с нечистыми устами и среди народа с нечистыми устами живу, а глаза мои видели Царя Ягве Воинств...» (Ис 6:5). С детских лет его учили, что созерцание Сущего подобно вхождению в огонь.
Но вот через облака курений к Исайе прилетел один из серафимов. В его руках угль от жертвенника, которым он коснулся уст пророка, и все существо Исайи пронизал очистительный огонь.
«Кого пошлю Я? Кто пойдет для Нас?» — прозвучал в глубине голос. Исайя не колебался: «Вот я, пошли меня!» (Ис 6:8).
И тогда он услышал страшные слова о народе слепом и глухом, народе с черствым сердцем, который отвернулся от Бога. Пророк должен возвещать слепцам волю Ягве, но все будет тщетно, ибо они не станут слушать. И все же Исайя обязан говорить. «Доколе, Господи?» — опечалился Исайя. Ответ звучал как приговор:
«Пока города не будут разрушены и опустеют,
дома останутся без жителей.
И земля не обратится в пустыню,
пока не удалит Ягве отсюда людей
и вся страна станет безлюдной...»
(Ис 6:11)
Хотя греховный человек и не в силах созерцать Бога, но Исайя, очищенный, уже с сыновним дерзновением говорит: «Вот я, пошли меня!» Пророк не тонет в Боге, но и не лежит перед ним распростертый ниц, он предстоит Ему и становится соучастником Его деяний.
Явление в Храме было откровением святости Божией. Бог свят — вот альфа и омега провозвестия Исайи, его символа веры.
В Упанишадах и у Платона мы тоже находим мысль о том, что Божество в своей сущности не может быть определено никаким земным понятием. У Исайи эта несоизмеримость Бога и мира выражена в слове «кадош», «святость». Но при этом Сущий не перестал быть для пророка Богом Живым. Он есть Личность, действующая в мире, хотя Лик Его и образ Его действий совершенно иные, нежели у людей. Человек может знать лишь Его волю, но самого Его познать он не в состоянии. И если возможен союз между Творцом и творением, то только потому, что Бог сам ищет его, начиная диалог с человеком. Учение о «святости» напоминало о том, что тайна Божия «всецело иная». Оно предостерегало людей от создания воображаемого Бога по своему образу и подобию.
Радость, рожденная посещением Божиим, омрачалась для Исайи сознанием несоответствия народа идеалу «святости». В применении к людям «кадош», «святость» означала «посвященность Богу». Народ Ягве должен был принадлежать Ему целиком и следовать Его путями. Но что же?
«Виноградник Ягве Саваофа — это дом Израилев,
и мужи иудейские — любимое насаждение Его.
Он ждал правосудия, а здесь — кровопролитие,
Он ждал праведности, а здесь — вопль».
(Ис 5:7)
Рис. 104
Видение пророка Исайи о разрушении Вавилона.
Г. Доре Гравюра
Если мы сравним проповедь Исайи с речами Амоса, то сразу бросится в глаза их существенное различие. Для Амоса День Ягве — это лишь тьма, разрушительный вихрь, Исайя же усматривает в нем и нечто другое. Обетования Божий не отменяются целиком: среди всеобщего разложения и надвигающейся беды должен сохраниться святой Остаток Израилев. Именно в нем и осуществится все то, что предсказано некогда народу Божию. Ядром возрождения народа Божия станут люди, верные «святости», люди, посвятившие себя небесному Царю.
В те годы все более явственно давало о себе знать религиозное направление, известное под названием «эбионим Ягве», «бедняки Господни». Именно в них мог видеть пророк тот святой Остаток, который будет спасен во время всех исторических потопов.
Пастушеский идеал с его простотой и свободой отвергал узурпацию власти и обогащение. Угнетатель, вероотступник и «пожиратель бедных» нередко был представлен в одном лице.
Однако бедность, порожденную праздностью, Библия недвусмысленно осуждала (Притч 28:19). Неимущий, исполненный злобы, зависти и алчности, не мог быть причислен к «беднякам Господним», которые не считали свою бедность проклятием, а по-своему даже гордились ею.
Поборники истинного благочестия группировались нередко вокруг Храма. Это были и «бедняки Господни», и люди, которые называли себя «анавим». Слово это буквально переводится тоже как «нищие», но по смыслу означает «кроткие» и «смиренные».
Смысл слов «кротость» и «смирение» сильно изменился от неправильного употребления и ложных ассоциаций; смирение легко отождествляется теперь с ханжеской елейностью, низкопоклонством, унизительной покорностью. Между тем смирение в библейской ветхозаветной и христианской традициях лучше всего может быть понято как духовная трезвость и доброта, противоположные опьянению гордыней.
«Кроткие», как и «бедняки Господни», были замечательным явлением в духовной жизни дохристианского мира. Ведь то было время могущества Ассирии, время изощренной жестокости и организованных массовых убийств. Если в XX в. тупое насилие и попрание человечности приобретает небывалый размах, то чувство нравственного возмущения, которое вызывают любые акты бесчеловечности, отличает нашу эпоху от прошлых веков.
Рис. 105
Господь поражает Левиафана. Г. Доре. Гравюра
Иное дело — эпоха пророков. Анналы тех времен с эпическим спокойствием повествуют о гнусных надругательствах над человеком. Но именно в то время и пробудились в мире силы добра. В эпоху Ветхого Завета к созидателям Царства Божия принадлежали анавим и эбио-ним, в которых Исайя усмотрел святой Остаток Израиля.
Слова «анавим» и «эбионим» и в евангельские дни будут обозначать тех, кто сознательно вступил на путь добра и нестяжания, и именно поэтому через восемь веков после Исайи в Своей Нагорной проповеди Христос прежде всего обратился к «нищим», «кротким», гонимым и ищущим правды; и о Себе Он скажет: «научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим» (Мф 11:29).
Слово о Мессии
Иерусалим и Самария, 736—727 гг. до Р.Х.
Мысль о спасении и потребность в нем могли появиться только на определенном этапе духовной истории, когда люди пришли к убеждению, что Вселенная не есть лучший из миров. Именно тогда возникли учения, предлагавшие, каждое на свой лад, способы освободиться от фатальной власти зла: от страдания, бессмыслицы и смерти.
В Израиле тоже жила мысль о спасении. Но для еврейских пророков спасение было не политической утопией и не отказом от мира, а означало жизнь с Богом. Они говорили о спасении только потому, что верили в пришествие самого Бога в мир.