Смекни!
smekni.com

Макс Шелер Ordo Amoris (стр. 4 из 8)

Даже если с точки зрения божественной вселюбви, именно актом ее создается и носит на себе ее печать то, что достойно любви, любовь человека не запечатлевает и не создает этого. Она должна единственно только признавать его предметное требование под­чиниться градации рангов достойного любви, существующей в себе (но в себе «для» человека), устроенной в виду его особой сущнос­ти. Лишь потому есть любовь, характеризуемая как правильная и как ложная, что фактические склонности и акты любви человека могут согласоваться с субординацией достойного любви и про­тиворечить ей, позволено даже будет сказать, что они могут ощущать и сознавать себя в единстве или разладе и противоречии с той любовью, какою Бог уже любил идею мира, соответственно, и его содержания, прежде чем Он создал его, и какою Он продол­жает сохранять его каждую секунду. Если человек в своей факти­ческой любви или порядке строения своих актов любви, в пред­почтении и небрежении, ниспровергает этот существующий в себе порядок, то он — в отношении себя [самого] — одновременно

ниспровергает, по интенции, самый божественный миропорядок, И где бы он его, таким образом, ни рушил, всюду с необходимос­тью рушился следом и его мир как возможный предмет познания и поле действия, воздействия и воли.

Здесь не место говорить о том, что представляет собой по содер­жанию иерархический порядок рангов в царстве достойного люб­ви. Довольно будет сказать кое-что о форме этого царства и о его содержании.

Начиная с первоатома и песчинки и вплоть до Бога царство это есть одно царство. Это «единство» не означает замкнутости. Мы сознаем, что ни одна из данных нам его конечных частей не спо­собна исчерпать его полноты и его протяженности. Если хотя бы раз у нас был опыт того, как рядом с чем-то, что достойно люб­ви, внезапно всплывает в том же самом или другом предмете что-то еще, или как внезапно над тем, что в определенной ценностной сфере казалось нам «в высшей степени» достойным любви, оказы­валось еще нечто более высокое, то, значит, нам знакома сущ­ность продвижения или проникновения в то царство, у которого, как мы понимаем, не может быть определенных границ. Лишь поэтому ясно также, что для всякого удовлетворения какого-ни­будь любовного побуждения через его исполнение адекватным ему предметом существенна неспособность быть окончательным. Точно так же, как для определенных мыслительных операций, самоза­конно производящих собственные предметы существенно, что их применению не может быть положена граница, так и для акта любви, находящего свое испол­нение в том, что достойно любви, существенна возможность прод­вигаться от ценности к ценности, от вершины — к более высокой вершине. «Наше сердце слишком просторно», говорит паскаль. Пусть даже наша фактическая способность любви весьма ограни­чена и мы знаем об этом, но одновременно мы знаем и чувствуем совершенно точно, что ограничена она не конечными объектами, достойными любви и не сущностью акта любви как такового. Ее граница может находиться лишь в нашей организации и в том, как она обусловливает совершение и пробуждение акта любви. Ибо это пробуждение связано с нашей телесной жиз­нью влечений, прикованных к возбуждающему их объекту, но не с том, что мы постигаем в таком объекте как собственно заслужи­вающее быть любимым, а также и не с формой и структурой того царства, членом которого представляется для нас это достой­ное любви.

•I

Любовь любит и смотрит в состоянии любви всегда несколько дальше, чем только на то, что у нее под руками, чем она обладает. Пробуждающий ее импульс влечения может утомиться —сама она не устает. Это составляющее ее сущность, может принимать принципиально различные формы на разных высотах ценностных сфер. Не более чем сластолюбца все быстрее убывающее удовлетворение от наслаждения приятны­ми для него объектами толкает, при наличии такого же и даже убывающего импульса влечения, вес быстрее от одного объекта к другому. Ибо такова уж эта влага: чем больше пьешь ее, тем больше жажда. И наоборот: все быстрее увеличивающееся и все более глубокое по своей природе удовлетворение того, кто любит объекты духовные, будь то предметы или любимые личности, дает при таком же или даже убывающем импульсе изначально направ­ленного на них влечения, так сказать, все новые обещания; оно понуждает движение любви устремить взор немного дальше, за границы данного. Движение любви — в предельном случае любви личностной — в принципе безгранично развертывает личность именно таким образом в свойственном ей направлении идеаль­ности и совершенства.

Но и при удовлетворении одним лишь наслаждением, и при наивысшей личностной любви — это один и тот же сущностно бесконечный процесс, который обнаруживает себя в обоих случа­ях, и тут и там препятствуя появлению характера окончательнос­ти, хотя и по прямо противоположным причинам: в одном — вви­ду снижающегося удовлетворения, а в другом — увеличивающего­ся. Ни один упрек не может быть столь болезненным и не может оказаться столь сильным стимулом, действующим на самую серд­цевину личности ради продвижения ее в сторону предполагаемого в ней совершенства, как сознание любимого, что он не удовлетво­ряет (хотя бы только отчасти) тому идеальному образу любви, который любящий для нее порождает, но который у нее же и заимствует. В сердцевине души тут же возникает мощ­ный импульс, побуждающий врасти в этот образ: «Я буду блистать и казаться, пока не стану собою» . В одном случае — все более интенсивная смена объектов как выражение этой сущностной бесконечности процесса, в другом — опять-таки все более интен­сивное углубление в растущую полноту одного [объекта]. II если в первом случае эта бесконечность ощущается как умножающееся беспокойство, безостановочность, горячка и мука этих состояний, т. е. как такой модус устремления, при котором каждое следующее отвращение становится истоком все новых, словно бы в бес­силии озирающихся вокруг себя обращений [к объекту], то во втором — счастливое продвижение от одной ценности в предмете к другой сопровождается нарастанием покоя, удовлетворенности, и устремление здесь имеет позитивную форму, при которой новое притяжение предчувствуемой ценности всякий раз заставляет ос­тавить позади ценность на тот момент данную. Новые и новые на­дежды и предчувствия сопровождают его. Итак, существует пози­тивно-ценностная и негативно-ценностная безграничность люб­ви, переживаемая нами как потенция, соответственно, и безгра­ничность устремления, строящегося на акте любви. Что касается устремления, то существует решительное различие между неистовой, в муках рожденной «волей» Шопенгауэра и блаженным, ори­ентированным на Бога «вечным устремлением» у лейбница, Гете Фауста, П. Г. фихте.

Такая сущностно бесконечная любовь — как бы ни была она преломлена, стеснена и партикуляризована видовой организа­цией своих носителей — требует для своего удовлетворения бес­конечного блага. Итак, уже из-за этой сущностной особенности всякой любви в основе тезиса об ordo amoris лежит пред­мет идеи Бога (если подходить с этой формальной стороны к обо­им предикатам: благу и бесконечной форме бытия). Бог и только Бог может быть вершиной ступенчатого пирамидального строения царства того, что достойно любви, истоком и целью целого одновременно.

Итак, если только человек как индивид пли как союз считает, что он достиг абсолютно последнего исполнения и удовлетворения своего любовного порыва неким конечным благом, то речь тогда идет об иллюзии, о стагнации его нравственно-духовного разви­тия, о скованности импульсом влечения, точнее, о том, что функ­ция импульсов влечения возбуждать любовь и ограничивать объ­ект любви превращается в функцию сковывающую и сдержива­ющую. Чтобы обозначить эту самую общую форму распада и сму­щения в ordo amoris, к которой в известном смысле можно свести все особенные формы беспорядочности, мы намерены воспользоваться одним старым выра­жением. Когда о человеке говорят, что он прельщен, то это в высшей степени пластично характеризует и то, как он, пренебрегая своим руководящим личностным цен­тром, зачарован и заморочен неким конечным благом, и то, что поведение его сумасбродно. А если в своем фактическом ценностном сознании на месте абсолюта (поскольку таковое необходи­мо есть у каждого, оно не обязательно должно быть известно [каждому] также и дискурсивно или в силу какой-то еще рефлек­сии) он обнаруживает ценность некоего конечного блага или вида благ, то мы будем говорить, что он прельщен абсолютно, а такое благо, абсолютизированное ослеплением, мы станем называть (формальным) кумиром. (Процесс сотворения кумира будет зани­мать нас позже, равно как и процесс выздоровления при разруше­нии кумиров и ослаблении прельщения). Напротив, мы станем го­ворить, что человек прельщен относительно, если он, сообразно свойственной ему фактической структуре любви, а так­же способу предпочтения одних ценностей и небрежения другими, нарушает объективный порядок рангов того, что достойно любви. Но прельщением и (следующим отсюда) смущением в ordo amoris не может называться просто фактическая ограниченность до­ступных некоему субъекту — в силу определяющих его сущность потенций любви' — частей и областей царства ценностей, не гово­ря уже о простой (сколь бы значительна она ни была) ограничен­ности фактических вещных благ, которые выступают для него в качестве примеров доступной ему ценностной сферы. Ибо для ко­нечных существ естественна — только у самого Бога ее нет - просто ограниченность ценностного мира и мира любви, ограни­ченность, которая, правда, последовательно убывает на все более высоких ступенях иерархии перципирующих ценности существ от червя до Бога. Ведь к сущности самого объективного царства ценностей принадлежит и то, что царство до­стойного любви может быть отображено в духе (а тем самым мо­гут быть также познаны и подвергнуты воздействию вещи и собы­тия как носители достойного любви) только в безграничной пол­ноте разнородных духовных индивидов, в пределах же человеческого духа оно может быть отображено лишь различными и даже неравноценными ин­дивидами (отдельными индивидами и союзами), семьями, народа­ми, нациями и культурными кругами. К сущности [царства цен­ностей] относится и форма протекания этого отображения во вре­мени в уникальной истории самого этоса. К тому же, само собой, только его восполнение в форме синхронной (в сообществе) и по­следовательной (исторически) совместной любви к сферам цен­ностей, упорядоченным согласно ordo amoris, способно осущест­вить уникальное совокупное предназначение индивида, называе­мого «человечеством». Только если любовь, не достигая конститутивного порога, ограничивается частью сущностно достижимого для субъекта, то это и представляет собой смущение, конечной причиной которого оказывается затем какой-то вид прельщения. И постольку, конечно, и сам человек бывает виноват в том, что в сердце его — вакуум любви, причем вина эта может быть как, индивидуальной, так и наследственной, и виной союза; [это мо­жет быть] как трагическая и судьбическая [вина], так и в обыч­ном смысле слова «свободно» содеянная. Сущностной безгранич­ности самой любви конститутивная ограниченность сфер любви не наносит никакого ущерба. Ибо именно тогда, когда более или ме­нее осознанно (словно бы позади того, что дано субъекту в насто­ящий момент или в принципе достижимо [как достойное любви]) замечают беспредельное, но «пустое» поле достойного любви, в пе­реживании обнаруживается эта сущностная безграничность. Но прельщение наличествует лишь там, где это пустое поле, этот «вид», открывающийся надежде, предчувствию, вере, где в пере­живании метафизическая перспектива любви отсутствует; и наоборот: в усиливающемся осознании пустоты дает себя знать именно начинающееся ослабление прельщения.