"Иванов день -- праздник огня и Солнца. Июль – макушка лета -- в старину именовался кресник (по имени огня -- Крес). Сам же праздник Ивана Купалы посвящен летнему солнцевороту, когда Солнечное Колесо-Коло, достигнув высшей точки на небе, начинает "обратный путь". По сути своей это – праздник космический, ибо связан с астрологическими закономерностями --движением Земли и Солнца, обуславливающих в конечном счете смену времен года. Астрально-космическое содержание купальских обрядов обусловлено также и тем, что огонь священных костров необходимо было получить животворящим способом, то есть путем магического приобщения к солнечно-космической энергии, а сами костры предпочтительно было разжигать на возвышенностях, горах или курганах, то есть как можно более приближенно к миру небесному. По свидетельству очевидцев, купальские огни, зажигаемые в Иванову ночь на Карпатах и Судетах в Польше и Чехии, представляют великолепное и торжественное зрелище на пространстве в несколько сот верст"1
Во всех этих праздниках ощущаются настойчивые моления о дожде. Хороводы девушек, обрядовые песни и пляски в священных рощах, жертвоприношение рекам и родникам – все было направлено на получения дара неба – дождя. Дню купалы предшествовала "русальная неделя".
В славянской этнографии хорошо известно, что в дни таких русальных празднеств в деревне выбирали самых красивых девушек, обвивали их зелеными ветками и с магическими целями обливали водой.2
Похоронные причитания фиксируют постоянные формулы посмертной персонификации умершего как показатель его "перехода" в иную форму бытия. В причитаниях смерть, персонифицируясь, не получает, как правило, ясного антропоморфного облика (калика перехожая, в которую иногда превращается смерть, представляет собой пока еще не выясненное исключение), что позволяет воспринимать ее как высшую, неведомую, таинственную силу. Это, безусловно, поздняя перекодировка образа. О более ранней образной природе смерти в русских похоронных причитаниях свидетельствует целая цепь определений – "голодная", "неуемная", "недосужная", "смерть-злодей", "змея лютая", постоянный антропоморфизм ее действий: она приходит не спросясь, украдкой, никогда не стучится в ворота и пр. Не нарушает общую систему рассуждений и способ ее перевоплощений – когда неопределенность облика смерти, ее нечеткость сменяется видимым конкретным превращением в ворона. Подобный путь "прояснения"образа мысленно ставит параллель с мифами, космогоническими в частности, где непредставимое только путем превращения получало вполне конкретный осязаемый облик.
Смерть, так же как и мифах, где зооантропоморфным тотемным существами приписывалась способность с легкостью менять свой внешний облик, предстает то в образе "калики перехожей", о неожиданно теряет видимые очертания, то вдруг многократно и последовательно перевоплощается. Смерть (как болезнь и горе) тоже имела, по всей видимости, на какой-то определенной стадии развития и постоянный антропоморфный облик.
Смерть, как и все живое, была смертна, а поэтому ее должно похоронить так же, как мертвого. В обрядах Смерть хоронят, чтобы ее не было. Момент возможного "вторичного" возрождения, столь важный в земледельческих обрядах, здесь отсутствует.
Похоронные причитания дают разную интерпретацию посмертного существования. На "житье вековечное" покойного собирают, "снаряжают" по всем правилам земного этикета – дают ему еду, домашнюю утварь, в степных районах – коня и пр. Все это подтверждается этнографическими и археологическими данными. "Перед уходом похоронной процессии с кладбища под гроб…" (в том случае, если умершего предавали земле) "…кладут дары. Чаще всего они состоят из еды, трубки умершего и табака. В своей новой жизни в царстве мертвых у покойника должно быть все необходимое. Рядом с гробом вешают большую плетеную сумку, чтобы дух покойного мог собирать ягоды по пути и питаться ими."1
Представления о реинкарнации в тотемных животных или сакральные предметы характерно для архаических культур вообще. Старшие говорили молодым, показывая на чуринги: "Это твой предок, то чем ты был когда странствовал по этой земле во время своего предыдущего существования."1 Реликтовые формы этих представлений сохраняются в похоронных обрядах, где умершего заворачивают в шкуру животного, а живые надевали маски тотемного животного или устраивали погребальные пляски, имитирующие движения тотема.
Во всех сказочных вариантах птица уносит на тот свет с последующим возвращением не настоящего, а лишь "мнимого покойника". Готовность же к подобному переходу символизирует всегда однозначно – заворачивание в шкуру животного. Это сказочная интерпретация о душе-птице, покидающей пределы этого мира, соединенных реликтовыми формами тотемных представлений о приобретении покойным облика своего тотема.
Итак, смерть, по древним представлениям, - это всегда метаморфоза. Славяне уподобляли смерть жизни, она была для него лишь границей. После которой начиналась "новая жизнь" в "новом мире". Раз после смерти жизнь будет продолжена в другом месте, то для человека "пал ужас смерти" существование человека на земле оказалось только одним из звеньев в цепи всех отошедших поколений. "Переходный" период умершего заканчивался на земле его уходом в иной мир, но он мог вернуться на землю вновь в любом другом облике, в том числе и в лице своего потомка. Поэтому могилы и курганы предков располагались бок о бок с усадьбами живых: то были даже не два разных мира, а единый мир, в котором прошедшее, настоящее и будущее оказывались расположенными и тесно сосуществующими.
Предки и потомки составляли единую сакральную общину. Мир по ту и по эту сторону мало чем отличался один от другого. Он мог совпадать полностью, быть тождественным земному. Тогда покойный, покинув этот мир находит своих ранее умерших сородичей и начинают жить вместе с ними. Поскольку загробный мир подобен земному, то и там возможно умирание с последующим возрождением на земле.
Тайна смерти и посмертного существования была одной из определяющих идей языческого мировоззрения. Не случайно "со времени появления человека и до настоящего времени ни одно явление не вызывало в нем столько сильных эмоций и такого напряженного процесса мысли, как смерть, это странное, непонятное явление.
Похоронный обряд оказался одним из наиболее консервативных элементов культуры благодаря устойчивости определяющих представлений, на базе которых он сформировался. Не случайно христианизация именно в этой области не принесла сколько-нибудь существенных результатов. В центре погребального ритуала оказался страх, причем не страх перед смертью, а страх пред мертвым, он-то и поддерживал строгость соблюдения и поразительную устойчивость данного ритуала в течение многих веков. Чувство страха привело к рождению целой сети взаимосвязанных ритуалов. Эти обряду имели предохранительную цель, они должны были способствовать тому, чтобы оградить живых от злого, подчас губительного влияния мертвых.1
Особое место среди языческих обрядов занимал обряд погребения. На протяжении длительного периода сильно колебалось соотношение двух основных видов погребального обряда - сожжения (особенно у восточных и частью у западных славян) и трупоположения ( с 10-12 вв. повсеместно), часто хоронили или сжигали в лодке (пережиток водяного погребения). Первобытное погребение скорченных трупов, которым искусственно придавалось положение эмбриона в чреве, было связано с верой во второе рождение после смерти. Поэтому умершего и хоронили подготовленным к этому второму рождению. Праславяне еще в бронзовом веке поднялись на новую ступень и отказались от скорченности Вскоре появился совершенно новый обряд погребения, порожденный новыми воззрениями о душе человека, которая не воплощается вновь в каком-либо другом существе (звере, человеке, птице...), а перемещается в воздушное пространство неба. Культ предков раздвоился: с одной стороны, невесомая, незримая душа приобщалась к небесным силам, столь важным для тех земледельцев, у которых не было искусственного орошения, а все зависело от небесной воды. С другой стороны, благожелательных предков, "дедов", необходимо было связать с землей, рождающей урожай. Это достигалось посредством закапывания сожженного праха в землю и постройки над погребением модели дома, "домовины".
Умершие делились на две категории. Это "чистые" покойники, умершие естественной смертью: от болезни, старости, - их называли обычно, безотносительно к возрасту и полу, родителями; другая – "нечистые" умершие ( мертвяки, заложные), те, кто погиб неестественной, насильственной или преждевременной смертью: убитые, самоубийцы, утопленники, опойцы (те, кто умер от пьянства), колдуны. Отношение к этим двум категориям умерших было также различно: "родителей" почитали, смотрели на них как на покровителей семьи, а "мертвяков" боялись и старались обезвредить.
Если покойник, по народным верованиям, был чем-то обделен во время похорон (например, не был соблюден обычай обязательной жертвы ему), то он "не простит, а свое возьмет". "В быличке рассказывается, что когда умер отец, бычка по традиции не закололи – тощий он был после зимы ошло:то подавится скотина, то сдохнет"1